Синдром Эминеску

Психиатрической сенсацией XXI века стало появление «потерявших себя» людей, обращающихся в полицию со странным вопросом: «Скажите мне, кто я?» В Государственном научном центре социальной и судебной психиатрии им. В.П.Сербского эту проблему определили «биографической амнезией». И поскольку в обширном семействе амнезий нет адекватного термина, в 2003 г. мной введён латинский неологизм, более точно отражающий загадочный феномен: autopersonamnesia - забвение собственной личности. Его содержание составляет удивительный лейтмотив поэзии Эминеску.

Экзистенция поэта пронизана силовыми линиями патриотизма, поэтического призвания, верной и вечной эротической любви, красоты богозданного мира, увлечения революционными идеалами борьбы за свободу, равенство, братство, правду и последующим разочарованием в них, которое становится его уделом и судьбой. И судьбой не только его, но и лиц рокового треугольника: его извечной возлюбленной Вероники Микле и друга-соперника Караджале.

Биографы подчёркивают его атеизм, основательность философского университетского образования, переводов Канта, Конфуция и Шопенгауэра, и особенно мощное влияние на него последнего.

Введённая в моду европейским романтизмом тема демонизма так же стала одной из осевых в творчестве Эминеску, хотя до сих пор нет компетентного разбора этой темы, ибо в культурной жизни она поверхностно рассматривается как «явление литературной сюжетики».

Уже в 19 лет поэт исповедался, заглянув в себя («Взглянешь в зеркало морское...»,1869) и обнаружив, что, «океан горя, смерть, ад: это – Я».

Приведённую метафору ада в «Я» мы называем демонизмом в широком смысле. Но для поэта это были реальные муки, превосходящие всякую боль и называемые в феноменологии душевной болью. Поэтому важно понять духовную и религиозную суть этих страданий и борьбы, роковым образом отразившихся в творчестве и судьбе гения. Для постижения духовной реальности этих процессов с позиций православной антропологии обратимся к современным пастырским разъяснениям. «Ад и рай – это не категории наказания и поощрения. Рай и ад – это категории нашей жизни. Рай и ад возникают в нашей жизни, в наших душах, в наших отношениях. И если мы способны здесь исключать из своего сердца ад, не давать силам зла захватить наше сознание… если мы в этой нашей земной жизни сформируем внутреннего человека, способного к земному счастью вне зависимости от внешних обстоятельств, внутренне сильного духовно, хранящего голос совести в себе, – вот тогда здесь наступает рай.

…между нами и адом, между нами и раем – только жизнь, самая хрупкая и самая прекрасная вещь на свете» (из интервью Патриарха Московского и всея Руси Кирилла газете «Известия»11.05.2009).

Но ад и рай перемешались в его душе, в жизни, любви и поэзии («Демонизм»,1872, «Ангел и демон», 1873, и др.). Вот почему его вершинный шедевр посвящён Лучафэру, или Люциферу, у отцов Церкви обозначающему демона. С ним и соединяет свою судьбу поэт, обречённый на космический холод. И на пороге инобытия он действительно пришёл к одиночеству, потере себя и угасанию в психиатрической лечебнице.

Условно в поэзии Эминеску можно выделить нескольких стержневых тем. Уже на пороге 20-летия возникает тема идеализма эротической любви с расщеплением её цельности и разочарованием («Ангел-хранитель», 1871). Любовь двоится и меняет лики («Венера и Мадонна», 1870). Подобные метаморфозы свойственны и одноимённому стиху, где ангел-хранитель (1871) убегает от вида превращений любимой в демона страсти, как в испуге пред открывшимся адом.

Экзистенциальную черту в этом цикле подводит стихотворение MORTUA EST! (1871) как антитеза воскрешению дочери Иаира в Евангелии от Луки (Лк. 8. 52): “она не умерла, но спит». Зрелище смерти девицы как цветка любви завершается приговором абсолютной бессмысленности жизни. Поэтому остаётся исход в личностное и мировое небытие как один из истоков аутоперсонамнезии.

Следующая тема поэзии Эминеску отражает стремление к идеалам справедливости и бунтарскому низвержению и переустройству мира с вселенским призывом к восстанию. Но скоро и этот призыв сменился разочарованием и отчаянием. А после краха Парижской коммуны (1871) это отчаяние стало переживаться как мировая скорбь и историческое бессилие изменить мир.

К этому периоду жизни относятся и два меланхолических стиха с мотивом аутоперсонамнезии. Первый – «Затерявшись без возврата…» (1876) – «не рождаться бы такому / не знать бы пробужденья… (то есть пробуждения самосознания) / Обречённому на муки с первых дней до погребенья». Второй – феноменологически тонко переданная меланхолия «Melancolie» (1876), неуместно переведённая (Р.Мораном) как «Печаль», ибо в меланхолии нет печали, а есть бесчувствие и витальная деперсонализация. Это феноменологически точное описание конгениально поэтическому мастерству:

«… И жизнь моя порою мне кажется рассказом
Из уст чужих, как будто я 
посторонним глазом
За ней слежу, как будто меня не существует…
Кто это без запинки о ней
мне повествует,
И я над всем, что слышу,
смеюсь? Мне всё равно.
Я мёртв, я мёртв давно.
Что мне чужие муки?...»

Однако здесь деперсонализация ещё не достигла кульминации аутоперсонамнезии как полного забвения памяти о себе. Тема развития романтического демонизма в его широком историко-литературном аспекте модного течения достигает поэтической вершины в «Лучафэре» и не оставляет поэта до самой смерти, воплощая ведущий мотив стремления к личностному небытию.

Именно она вскрывает духовные оккультные аспекты аутоперсонамнезии, которые манифестировали в поэзии Эминеску, а спустя столетие реализовались как одна из психиатрических масок расстройств массового сознания.

У поэта подобное мировоззрение наступило после духовного переворота и, по-видимому, не ограничивалось выражением «литературной сюжетики». В течение последующего десятилетия Эминеску работал над поэмой «Лучафэр».

Поразительно, но именно в год манифестации демонического переворота Эминеску («Демонизм», 1872) Достоевский публикует своих пророческих «Бесов» (1872) и раскрывает «человеколюбивые» мотивы европейского демонизма: «Раз отвергнув Христа, ум человеческий может дойти до удивительных результатов. Это аксиома. Европа, по крайней мере, в высших представителях своей мысли, отвергает Христа, мы же, как известно, обязаны подражать Европе» (дневник писателя, 1873 г.).

Таков абрис мотивов аутоперсонамнезии в поэзии Эминеску. Архетипический мотив полного забвения собственной личности не достигал такой кульминации в поэзии романтизма.

И всё же, эти стремления к забвению не стоит принимать абсолютно, ибо они имели и противоположную сторону – благодарности, адресованной ценности и незабвенности бытия. Это и печаль, что «отзвучавшей лиры не зазвенят в душе былые звуки»; и дорогие воспоминания о любви как умершей звезде, свет которой ещё струится и «ослепляет очи»), и сладкая ностальгия и благодарность любви за музыку вдохновения («Ушла любовь», 1888):

Ушла навек любовь моя
С мечтами золотыми,
И навсегда прощаюсь я
С напевами моими.

Забвенье прячет их в сундук
Своей рукой бесстрастной. 
Не дрогнет ни единый звук 
В душе моей безгласной….
А сколько ручейков лесных
И сколько звёзд небесных,
Любовь и горечь дней моих 
Я схоронил в тех песнях!
Из глубины глубин ко мне
Взмывали эти звуки,
И я с собой наедине
Рыдал от сладкой муки.

Предлагая эпоним Эминеску, мы высоко чтим память величайшего гения румынской и молдавской литературы. И, может быть, по аналогии с афористической оценкой Пушкина, и в отношении Эминеску эта литература может сказать: Эминеску – наше всё? Ведь только его величают «утренней звездой» и «светочем» национальной литературы. Его именем освещена трагическая судьба возлюбленной Вероники Микле и вся текущая жизнь Румынии и Молдавии: в памятниках скульптуры и архитектуры, названиях столичных улиц, театров, музеев, в миллионных тиражах литературных изданий, в открытках, почтовых марках, национальных банкнотах и других символах национальной идентичности и самосознания.

Виктор ОСТРОГЛАЗОВ, доктор медицинских наук.