Последний самурай

«Самурай мертв, как только он появился на свет», - говорится в кодексе самурая «Бусидо». Японский писатель Юкио Мисима был истинным самураем по духу. И он тоже был мертв, едва родился. Строго говоря, жизнь была ему нужна только как необходимое условие будущей смерти, ибо без предварительной, предшествовавшей жизни умереть нельзя. В понимании самурая, жизнь - не антитеза смерти, а лишь путь к ней, то есть одна из фаз умирания. И неслучайно Кимитакэ Хираока (настоящее имя писателя) взял для себя псевдоним «Юкио Мисима» - это имя, написанное определенными иероглифами, означает буквально: «Зачарованный смертью дьявол»...

Пилот, режиссер, культурист, политик...

В психиатрии существует понятие «аутодеструктивность», включающее в себя такие поступки и высказывания, которые могут демонстрировать тайные (иногда неосознаваемые) стремления человека к смерти: например, столь потенциально опасные виды спорта, как альпинизм, парашютный спорт, автогонки и пр. Тайное влечение к смерти может проявляться иначе - саморазрушающими пьянством и наркоманией, кругом интересов, ориентирующимся на посещение кладбищ или чтение деструктивной литературы. «Почему вид обнаженных человеческих внутренностей считается таким уж ужасным? Почему, увидев изнанку нашего тела, мы в ужасе закрываем глаза?» - написал Ю.Мисима в романе «Золотой храм», обозначив свой интерес к смерти и ее атрибутам...

На первый взгляд, творческая биография японского писателя говорит о его неуемной и мощной жажде жизни, огромной энергии созидания, далекой от традиционных представлений о депрессии, сопровождающей суицидальную настроенность. Но в контексте японской культуры и традиции стремление к смерти не обязательно ассоциируется с прямой депрессивной симптоматикой с ее вялостью, неактивностью, сниженным темпом ассоциативных процессов, эмоциональной монотонностью неизбывной печали и даже, собственно, с плохим настроением... Мисима стал известен и прославлен во многих сферах человеческой деятельности - писатель (автор 40 романов, 15 из которых были экранизированы еще при его жизни, и нескольких десятков сборников эссе и рассказов, он трижды был номинирован на Нобелевскую премию) и драматург (автор 18 пьес); пилот военного самолета и дирижер симфонического оркестра; театральный и кинорежиссер и культурист (в 1963 г. статью о культуризме в японской энциклопедии иллюстрировали фотографией 38-летнего Мисимы, и он назвал это событие «счастливейшим днем в своей жизни»); актер и тяжелоатлет; политический деятель, содержавший на собственные средства «Общество щита» («игрушечная армия капитана Мисимы», как иронизировала по этому поводу японская пресса) и мастер каратэ и кэндо, семикратно обогнувший земной шар, - всё это уместилось в не слишком-то протяженную жизнь писателя, погибшего в 45 лет.

Когда Ю.Мисима писал свою очередную пьесу, он вначале сочинял ее последнюю фразу, после чего, запираясь на три дня каждого второго месяца года в гостиничном номере, дописывал ее всю - от начала и до конца почти без исправлений. Зная финал, он включал в пьесу только те подробности, которые становились дополнительным, логичным антуражем, подводящим героев к последней реплике; теми подробностями, без которых невозможными и нелогичными показались бы концовка и концепция всего произведения. Точно так же писатель выстроил и собственную жизнь: заранее зная свою последнюю реплику, он вывел безукоризненный и строгий алгоритм автобиографического повествования, из которого нельзя было бы сделать никакого иного вывода. Строгая внутренняя логика писателя не допускала возможности существования мультивариантной недосказанности бытия. И девизом автобиографической пьесы Мисимы было: «Путь самурая обретается в смерти».

Под маской камикадзе

Писатель хотел предсказуемости сценического действа жизни. Финальная реплика этой пьесы должна быть известной еще до того, как поднимался занавес. В традиции спектаклей японских национальных театров Кабуки и Но невозможна детективная интрига: все персонажи пьес одеты и загримированы таким образом, что посвященному в тонкости национальной драмы зрителю сразу ясно - кто здесь герой, а кто злодей. В таком театре отсутствуют двойственность и амбивалентность характеристик персонажа, заставляющие зрителя теряться в догадках и удивляться парадоксам вроде «сентиментальный убийца» или «суровый благодетель». Подобно этнической или сценической маскам-функциям, обладающим постоянными признаками и заранее оповещающим окружающих о своих свойствах и намерениях, внутренняя логика повествования должна быть подчинена финальному аккорду, к которому бы неуклонно-логично и подводили действие все его мизансцены и диалоги. В то время как одни люди нуждались в масках, подобно персонажам романов Кобо Абэ, Юкио Мисима предпочитал эти маски срывать. Он боролся с «замаскированностью» современных ему культуры и общества, даже название одного из его романов - «Исповедь маски» - свидетельствует о желании говорить о важных вещах без недомолвок и иносказаний. Но стиль жизни писателя в не слишком-то искреннем обществе был сочтен оригинальной маской, позой. Возможно, что это отчасти было верно. Однако не всякую маску можно долго носить, не в любой позе долго стоять; если же первая отвечает сущности человека, прирастая к его лицу, а вторая удобна для него длительное время, то едва ли их можно считать маской и позой: они становятся второй (а может быть, и первой - естественной) натурой, проступившей сквозь культурные наслоения и социальные условности.

Мисима шел к финалу пьесы-жизни настолько прямо, что окружающие его люди считали поведение литератора бредом безумца или как минимум экстравагантной маской психопата. Но если писатель и носил какую-то маску, то это была маска самурая, воина, камикадзе. Любая этническая или сценическая маска обладает постоянными признаками, они заранее оповещают окружающих о своих свойствах и намерениях. Эта экспрессивная откровенность не несет в себе амбивалентности и эмоциональной двусмысленной многовариантности. Мисима сочинял пьесу своей жизни по принципу национального театра: заранее говоря окружающим о своих планах на жизнь и смерть.

Он постоянно ставил перед собой цели, которые могли бы показаться недостижимыми, нереальными, но, будучи самураем по духу, всегда выбирал трудный путь, «входя узкими вратами», ибо именно такая директория должна быть путем воина (так и переводится с японского языка слово «бусидо»). Писатель выбирал самый непроходимый путь, потому что в этом случае он мог добиваться важного результата: изменяться психологически и физически, становиться другим, а по сути -избавляться от какой-то части себя самого, то есть убивать себя прежнего... Хилый и болезненный в детстве («Он был бледен как смерть - настолько, что кожа отливала лиловым. Казалось, тщедушное тело болтается в непомерно широкой одежде», - вспоминал один из его друзей), Мисима стал чемпионом Японии по культуризму, уничтожив в себе изнеженного ребенка и выковав свое тело, как стальную деталь, необходимую для прохождения пути самурая. Ведь тело - только оболочка, ведомая духом воина, то есть лишь одна из тех деталей автобиографической пьесы, соче-танная деятельность которых подчинена единственной цели пути самурая.

Став выдающимся музыкантом и дирижером, Мисима сумел стать и пилотом, которому была подвластна не любительская авиетка, но военный самолет-истребитель. Дирижерство не мешало, но и не способствовало пути самурая. Боевой же самолет давал ощущение реальной близости смерти, летевшей рядом, за самым бортом летательного аппарата. Сколько раз Мисима во время тренировочных полетов представлял себя камикадзе - «божественным ветром»? Сколько раз он отпускал штурвал и снова брался за него, борясь с необходимостью жить?

Он был влюблен в смерть: «И вновь, с еще большей силой, я погрузился в мечты о смерти, в ней видел я подлинную цель моей жизни...», - писал Юкио Мисима. Среди всех женщин только одна она была ему интересна. И даже гомосексуальные устремления писателя подчеркивали его аутодеструктивную направленность: в таких отношениях не может возникнуть новая жизнь; поэтому не Эрос, а Танатос является богом такой любви.

Остановить и повернуть время

Как и всякий любовник смерти, Мисима был консерватором, пассеистом, желающим зафиксировать древние - уже почти мертвые или умирающие традиции, сохранив их вопреки реальным веяниям времени и движению самой жизни. Правильному ходу событий, с точки зрения любого консерватора, соответствуют стагнация, энтропия, то есть прекрасно то, что было вчера, но отнюдь не то, что происходит сегодня, и тем более не то, что может случиться завтра. Консерватор мечтает остановить время и даже развернуть его движение вспять, остановив таким образом движение самой жизни и обозначив свои аутодеструктивные приоритеты. Спокойная же, без истовой самоотверженности, верность японцев второй половины ХХ века своим национальным традициям казалась Мисиме пустым фантиком внешнего обряда, постепенно превратившегося в формализованный ритуал, уничтожив этим суть и внутреннее содержание, сам дух нации, - ведь кимоно можно носить и не будучи самураем по своему духу - не оно определяет человеческую сущность.

Но Мисима выпал из времени. Отрицание и неприятие того, что происходило за окном, превратило его в глазах окружающих в политического маргинала-авантюриста -именно с этой позиции многие и рассматривают его внелитературную деятельность. Однако Мисима не был авантюристом. Он был самураем. А для самурая всегда существует главный принцип: «Когда для выхода имеются два пути, существует лишь единственный выход - смерть. Это не особенно трудно».

Любой самурай подчиняется своему сёгуну, с которым его объединяет общая идея-связь - дзибун. Если эта связь разрывается, то самурай не должен жить дальше. Именно поэтому смерть сёгуна влечет за собой смерть его подчиненных.

Стремясь к возрождению былого имперского могущества Японии, Мисима не сомневался в том, что его точку зрения разделяют многие современные ему самураи. Но писатель слишком редко смотрел в окно. Гораздо чаще он интересовался собой, в том числе и в качестве модели для журналов, в которых он позировал в виде святого Себастьяна (между прочим, гомосексуалисты считают этого святого своим покровителем). Точку зрения Мисимы на то, что будущее Японии находится в ее прошлом, разделяли немногие. Время камикадзе и самураев ушло. Наступила эпоха поп-арта и иронического постмодерна, в которой кимоно воспринималось уже исключительно в контексте технического бума «дальневосточных тигров», внося легкую этнографическую пикантность в быт и еще склеивая связь времен, но уже не определяя национального менталитета. Выпускники Токийского университета Васэда, с уважением относясь к собственным традициям, благоговейно глядя на сакуру в цвету и надевая время от времени кимоно и гэта, всё же предпочли кодексу Бусидо учебники экономики и пособия по электронике, охотно меняя кимоно на повседневный пиджак, оказавшийся для этих целей более удобным.

И он взял кинжал...

25 ноября 1970 г. Мисима, выглянув в окно, вдруг увидел, что в Японии осталось не так уж много самураев.

«Самураи вы или нет?! Мужчины или нет?! Ведь вы не воины! Зачем же вы защищаете конституцию, которая запрещает существование армии?» - кричал он, надеясь на сочувствие гарнизонных солдат, после того, как члены «Общества щита» сумели захватить токийскую военную базу Итигая. Но... «Они даже не слушали меня», - сказал писатель своим единомышленникам, безуспешно попытавшись выступить с балкона главного здания базы.

Писатель вдруг осознал, что в течение всей его политической деятельности он был не самураем, служащим своему сёгуну, а отщепенцем, «отморозком» - самураем, утратившим сёгуна, но оставшимся жить изгоем - ронином. Связи-идеи, дзибун, для него не существовало. Мисима незаметно для себя оказался вне системы, измысленной им самим, вернее перенесенной им из средних веков, и вне социальной системы современной ему Японии. Идея имперской державы осталась в прошлом времени, вместе с кодексом «Бусидо», который превратился в литературный памятник.

Для Мисимы связь времен прервалась. Он хотел бы жить по средневековому кодексу во второй половине ХХ века, а его дзибун была иллюзией, потому что такая взаимосвязь есть понятие исключительно системное, не существующее для отдельно взятого человека. Кодекс «Бусидо» не могла функционировать в ХХ веке.

Можно полагать, что когда Мисима осознал это, он вздохнул с облегчением: в его жизни больше не осталось никаких связей, удерживающих его здесь. Писателя уже давно связывала с жизнью только нить дзибун, однако ее натяжение между полюсами внезапно оказалось лишь фикцией. Самурайский меч катана рассек эту нить, что, по сути, было уже только формальностью, ибо «самурай мертв, как только он появился на свет».

Сев на ковер, Мисима взял кинжал и, трижды прокричав: «Да здравствует император!», вонзил клинок в нижнюю часть живота. Соратник из «Общества щита» должен был отсечь ему голову мечом, но трижды не сумел этого сделать, опуская меч на шею писателя. Лишь после четвертого удара голова Мисимы покатилась по ковру. Телесные муки, сопровождающие японское самоубийство, писатель представлял себе хорошо. За 10 лет до гибели он написал новеллу «Патриотизм», в которой на четырех страницах подробно и чрезвычайно натуралистично описал обстоятельства смерти вследствие сэппуку: «...Поручик попытался сделать разрез поперек живота, но сабля застряла во внутренностях, которые с мягким упорством не пускали клинок дальше. Он понял, что нужно вцепиться в сталь обеими руками и всадить ее в себя еще глубже... Боль хлынула потоком, разливаясь шире и шире, казалось, живот гудит, как огромный колокол, нет, как тысяча колоколов, разрывающих всё существо поручика при каждом ударе пульса, при каждом выдохе...»

Мисима навсегда ушел в прошлое, совершив сэппуку (а не харакири, как иногда говорят несведущие люди). Может быть, он тайно надеялся, что его кровь станет той субстанцией, что соединит связь времен и станет катализатором в процессе возвращения великих традиций? Жертвенный поступок Мисимы даже многими среди его соотечественников был оценен как летальная эскапада политического авантюриста, граничащая с помешательством.

Игорь ЯКУШЕВ,
доцент Северного государственного
медицинского университета.
Архангельск.