Доктор в кандалах

В книге доктора Гааза «Мой визит к Александровским водам» («Ma visite aux Eaux d’Alexandre») содержится рассказ о множестве открытий, сделанных автором в период пребывания на Кавказе. Подробные описания всех наблюдений, исследований сопровождаются размышлениями, в которых Гааз выражает свои философские взгляды. Он писал: «Медицина – королева наук, потому что предмет ее забот – здоровье человека, а оное есть условие, без коего в мире не может свершиться ничего великого, ничего доброго; и потому, что жизнь, как таковая, есть источник, цель и смысл всего на свете».

Первая в мире скорая помощь

В записной книжке доктора Гааза мы находим фрагмент его беседы с московским генерал-губернатором князем Д.В.Голицыным. Вот что рассказал доктор генерал-губернатору о порядках в московских тюрьмах (везде сохраняем орфографию автора): «…Я вчерась был в пересыльный замок (так тогда именовали пересыльную тюрьму, знаменитую «Бутырку». – Ю.З.). Там очень хо лодно, имеют лишь рубища, скудные отрепья… Женщины там содер жатся отдельно, их меньше, им более холодно. То, что я видел в тю ремных замках, может описать только Данте. Там темнота, и грязь, и зловоние, и холод. Там лежат вместе заразные больные и здоровые… Жестокие преступники и невинные юноши, развратные женщины и нежные девицы… Кучки, каждая из которых несла посредине длинную железную палку (очевидно, в этом месте беседы Гааз показывает такую палку князю. – Ю.З.). Вот… Сие есть прут. На одном пруте навязаны абсолютно различные люди… Эта женщина маленькая, кажется, старенькая, такой платок, такая слабая, может быть, молодая, но уже как старая, и рядом такой большой мужик, такой почти гигант, и еще мужчины, один старый, седая борода, а вон тот совсем молодой… И все вместе, всё время, весь день, иной раз и день, и ночь.

– Немыслимое говорите, Фёдор Петрович (так по-русски называли немецкого доктора. – Ю.З.), вовсе немыслимое. Такое надругательство над естеством человеческим!».

Доктора Гааза князь Голицын называет не иначе как добрым приятелем. И действительно, не будь рядом с Гаазом князя Голицына, еще неизвестно, как бы сложилась в России жизнь немецкого доктора. А с добрым участием, покровительством князя многое все-таки можно было сделать.

Хотя бы создать по настоянию Гааза и одобрению князя Голицына полицейскую больницу для людей, подобранных на улице, обожженных, засеченных до полусмерти, – для «пользования и начального подаяния бесплатной помощи».

В больнице, явившейся, по сути дела, первым учреждением скорой помощи в мире и рассчитанной первоначально всего на 150 коек, с 1844 г. и до смерти доктора Гааза пролечилось 30 тыс. человек.

Однажды император Николай, осматривая тюремную больницу, поинтересовался, нет ли у тюремного начальства претензий к доктору. Дежурный офицер отрапортовал:

– Осмелюсь, Ваше Императорское Величество, доложить. Лечение и содержание больных вполне достаточно, даже с роскошами. Однако господин доктор Гааз, случается, препятствует исполнению законов, потакая арестантам. Вот, к примеру, сей бородатый в том углу со держится в больнице уже третий месяц без видимых болезней, токмо филантропической волей доктора Гааза.

– Что же это ты, Фёдор Петрович, самовольничаешь? – спросил император.

Гааз, стоявший в стороне, сделал шаг, другой и прямо перед императором опустился на колени, склонив голову. Царь с улыбкой огля дел окружающих.

– Добро уж, Фёдор Петрович! Прощаю. Но впредь будь благоразумней. Что ж это ты?.. Не слышишь разве? Я сказал: прощаю, встань.

– Государь, не встану, если Ваше Величество не услышите меня. Это бедный старик, очень слабый. Он не может в оковах идти в Сибирь. Он умрет в начале дороги. Государь, прошу, умоляю Вашего монаршего великодушия. Помилуйте его. Пусть он встретит кончину в своем доме, в семье.

Николай нахмурился. Посмотрел на старого арестанта, на Гааза, который поднял голову, и его выпуклые голубые глаза влажно поблескивали от слез, но не опускались перед тяжелым взглядом царя.

– Ну что ж, милую! Отпустите его вовсе! На твою совесть, Фёдор Петрович...

А те, кого не отпустили (ведь не за каждого успевал Фёдор Петрович заступиться), те неровным строем шли по Владимирской доро ге. Один из современников Гааза, литератор по образованию, Андрей Кутуев так описывал движение кандальников по печально известной на всю Россию Владимирской дороге: «Все, по четыре в ряд, на всех – серые халаты, серые шапки-бескозырки… Шагают неторопливо. А куда торопиться? Гд е будет еще хуже?».

И апельсины для женщин

…Шагают кандальники под прерывистое бряцание-позванивание, которое звучит то громче, то глуше. А чуть позади – почтенный старик с орденом Святого Владимира в петлице. Его уже многие узнают на Владимирке. Перешептываются: «Смотрите-смотрите, это тот самый Фёдор Петрович, один такой на целом свете печальник за несчастных». И еще потише: «Он еще и на Рогожский полуэтап приедет провожать». А ведь этот полуэтап кто придумал? Конечно, он, который идет сейчас по Владимирке в своем неизменном потертом сюртуке с оттопыренными карманами, в которых лежали либо деньги, либо «апфельзины» (апельсины) для женщин.

Гааз добивается высочайшего указания повсеместно кандалы обшивать кожей. С тех пор с внутренней стороны кандалы обшивались телячьей или свиной кожей, сукном или полотном, чтобы ноги не стирались в кровь, а зимой не обмораживались.

Дальше – больше. По указанию Ф.П.Гааза двор перед пересыльной тюрьмой засаживают сибирскими тополями, чтобы они очищали воздух, а в камерах вместо деревянного делают новый кафельный пол, меняют деревянные кровати на панцирные.

Когда московский генерал-губернатор как-то по случаю заехал к Гаазу в пересыльную тюрьму, он, как рассказывали, широко улыбнулся и дружески похлопал доктора по плечу, мол, молодец.

О Гаазе в своем романе «Идиот» вспоминает и Достоевский. Вспомним и мы этот эпизод.

В Москве жил один старик “генерал”, то есть действительный статский советник, с немецким
именем; он всю жизнь таскался по острогам и по преступникам; каждая пересыльная партия в Сибирь знала заранее, что на Воробьевых горах ее посетит “старичок-генерал”. Он делал свое дело в высшей степени серьезно и набожно; он являлся, проходил по рядам ссыльных, которые окружали его, останавливался перед каждым, каждого расспрашивал о его нуждах, наставлений не читал почти никогда никому, звал всех «голубчиками». Он давал деньги, присылал необходимые вещи… приносил иногда душеспасительные книжки и оделял ими каждого грамотного… Все преступники у него были на равной ноге, различия не было. Он говорил с ними, как с братьями, но они сами стали считать его под конец за отца. Если замечал какую-нибудь ссыльную женщину с ребенком на руках, он подходил, ласкал ребенка… Так поступал он множество лет, до самой смерти; дошло до того, что его знали по всей России, то есть все преступники.

Гааз распоряжается установить в камерах нары с матрацами из соломы, а также подушками, набитыми балтийскими водорослями, очищающими и дезинфицирующими воздух. Матрацы менялись каждые полгода, чтобы не заводились клопы или вши. До Гааза кандалы весили почти 16 к г, усовершенствованная «гаазов-ская» модель – всего 5. Разница колоссальная, не правда ли?

Гааз организовывал (на собственные деньги!) кузницы для перековки старых кандалов в новые – легкие, которые в народе так и называли «гаазовскими».

…Однажды гражданский губернатор Олсуфьев, пришедший к Гаазу по делу, еще не входя в кабинет доктора, услышал какое-то позвякивание. Он вошел и увидел, как Фёдор Петрович шагал по своему кабинету, считая полушепотом: «двести один, двести два, двести три…».

Увидев губернатора, Гааз остановился.

– Что вы считаете, Фёдор Петрович?

– Я должен пройти еще 250 кругов. На мне – вы видите? – новые кандалы, каковые я хочу предлагать. Надо проверить, как можно пройти в них пять-шесть верст.

И он продолжил шагать и считать. Когда он кончил, губернатор не удержался и обнял смущенного старика.

– Ну и как? – не выдержал и поинтересовался Олсуфьев.

Радостный Гааз улыбнулся:

– В таких кандалах можно хоть до вашего знаменитого острова дойти, как он там у вас называется? Сахалино?

– Сахалин, – учтиво поправил Олсуфьев доктора, который за несколько лет выучил русский язык разве что не в совершенстве. Постепенно доктора Гааза стали узнавать на московских улицах. А однажды произошел с ним такой, на всю жизнь запомнившийся ему случай.

Поздно ночью, когда весь город уже спал, доктор шел к одному своему больному, и вдруг из переулка вышли трое в нахлобученных на лоб шапках.

– А ну-ка, дядя, снимай-ка шубу, да побыстрее! – сказал один из этой троицы.

– А то вообще никуда не дойдешь, – подхихикнул второй. Но тут вперед вышел третий. – Братцы! Да ведь это Фёдор Петрович! Это он меня, совсем уже обмороженного, вот где-то здесь совсем рядом встретил и свою огромную пушистую шапку мне подарил. Тоже мне – нашли кого грабить! Давайте-ка мы его проводим, а то ему кто-нибудь еще, не приведи Господи, встретится.

И теперь уже в полной безопасности дошел Фёдор Петрович до больного, к которому он и направлялся. Да еще и с подарком. Это тот, кому когда-то Гааз подарил свою роскошную беличью шапку, с благодарностью вернул ее доктору. Уж больно холодно было.

Рядом со страдальцами

А вот рассказ директора клиники Московского государственного университета профессора Новицкого: «Как дежурному по клинике мне пришлось принять один раз в екатерининской больнице Фёдора Петровича и представить ему поступившую туда крестьянскую девочку. Одиннадцатилетняя мученица эта поражена была на лице редким и жестоким болезненным процессом, известным под именем водяного рака, который в течение 4-5 дней уничтожил целую половину ее лица, вместе со скелетом носа и одним глазом. Кроме быстроты течения и жестокости, испытываемых девочкой болей, случай этот отличался еще тем, что разрушенные омертвением ткани, разлагаясь, распространяли такое зловоние, подобного которому я не обонял затем в течение всей моей почти 40-летней врачебной деятельности. Ни врачи, ни фельдшера, ни прислуга, ни даже находившаяся при больной девочке и нежно любившая ее мать не могли долго оставаться не только у постели, но даже в комнате, где лежала несчастная страдалица. Один Фёдор Петрович, приведенный мною к больной девочке, пробыл с ней более трех часов кряду и потом, сидя на ее кровати, обнимал ее, целуя и благословляя. Такие же посещения повторялись и в следующие дни».

Гааз вообще никогда не боялся так называемых заразных больных. Когда в Москве свирепствовала холера, он спокойно заходил в холерные бараки, обнимал и целовал холерных больных и… ничего!

В начале августа 1853 г. Фёдор Петрович заболел. Карбункулы на спине и на боках причиняли мучительные боли, вызывая жар, озноб. Лежать он не мог и всё время сидел в своем любимом старом кресле, морщась при каждом движении, урывками спал.

Но он требовал, чтобы врачи и фельдшера приходили к нему рассказывать о больных, обсуждал с ними, как лечить их дальше.

Когда молодой доктор Жизневский нанимал извозчика, чтобы ехать навестить Гааза, и сказал: «Вези в полицейскую больницу», тот поправил: «Это значит, в гаазовскую?».

– А ты разве знаешь доктора Гааза?

– Да как же не знать доктора Фёдора Петровича? Его вся Москва знает.

16 (30) августа 1853 г. доктора Гааза не стало. Умирая, «святой доктор» успел выдохнуть свою любимую фразу: «Спешите делать добро».

Что осталось после его смерти? Астрономический прибор, сквозь который он любил наблюдать за звездами. Остались деньги, правда, всего 3 рубля. Остался монумент с крестом и надписью готическим шрифтом: Fredericus Josephus Haas. А к железной ограде вокруг кладбища приковали те самые облегченные кандалы – как благодарную память тысяч людей, прошедших каторгу и в буквальном смысле на себе ощутивших доброту маленького, тщедушного, но истинного доктора.

Юрий ЗАРАНКИН.
Москва.