Стриптиз-бар «La Confession»

Две, пожалуй, наиболее известные среди прочих многочисленных сексуальных перверсий получили свое название благодаря произведениям литераторов, имена которых стали этимологическими корнями таких терминов, как садизм и мазохизм. Отношение и интерес самих писателей Донатьена Альфонса Франсуа де Сада и Леопольда Захер-Мазоха к этим перверсиям были установлены по их текстам психиатрами второй половины ХIХ - начала ХХ веков. В эту эпоху литературное творчество французского маркиза и австро-венгерского дворянина оказалось весьма популярным и востребованным, обретя свое новое рождение. Одиозными книгами маркиза де Сада восхищались футуристы разного толка, всячески пропагандируя его безоглядную и ничем не стесненную свободу мысли; а писания Захер-Мазоха слишком уж точно упали на изломанно-вычурную стилистику модерна, эстетически и морально совпав с ней. Имена двух скандально популярных авторов навсегда стали неразрывно связаны не только с литературой, но и с психиатрией, одним из разделов которой является сексология.

Между тем в сексопатологии существует очень распространенная перверсия, видимо, по чистой случайности не названная именем литератора, который настолько подробно и откровенно рассказал о перипетиях своей жизни, что такая девиация, как эксгибиционизм, вполне могла бы получить иную дефиницию. Видимо, этого не случилось, в частности, из-за того, что к концу ХIX века книги сего известнейшего человека были уже не столь популярны и читаемы. Это в первой половине столетия тогда еще совсем молодой Л.Н.Толстой мог носить на себе его миниатюрный портрет, заменив им нательный крест. Теперь же слог и нравоучения Жана Жака Руссо казались скучноватыми, тяжеловатыми по слогу, излишне назидательными, безнадежно устаревшими. Его мало кто читал и, тем более, почти никто не перечитывал. Но еще одной важной причиной того, что эксгибиционизм не стал руссоизмом, было само творчество философа, бывшее все-таки гораздо более значительным и многозначным, нежели произведения де Сада и Захер-Мазоха. Руссоизм и руссоисты как философское направление уже существовали, и соотносить их с названием какой-либо перверсии было немного поздно и стало бы весьма двусмысленным актом.

Психика Руссо формировалась вне самых оптимальных условиях. Он был оставлен отцом, а его мать умерла, когда он был еще совсем мал. С детских лет он предпочитал виртуальный мир мечтаний, создаваемый его воображением, реальному, по сути, навсегда оставшись инфантильным мечтателем, сторонником сентиментальных и утопических идиллий. Позднее он писал о своем свойстве предаваться иллюзиям и мечтаниям так: «Чтобы я красиво описал весну, мне необходимо, чтобы на дворе была зима... Реальные страдания оказывают на меня мало влияния, гораздо сильнее мучусь я теми, которые придумываю себе сам...». Философ был крайне ипо-хондричен: стоило Руссо прочитать какую-нибудь медицинскую книгу, как он находил у себя все описанные в ней болезни. (Здесь вспоминается герой книги Дж.К.Джерома, обнаруживший у себя при аналогичных обстоятельствах всевозможную патологию, кроме родильной горячки.) Неустойчивость психики Ж.Ж.Руссо проявлялась и в его длительных профессиональных метаниях: в течение жизни он успел побывать часовщиком и гравером, учителем музыки и фокусником, лакеем и живописцем, секретарем при посольстве и, наконец, всемирно известным писателем-философом. Одни исследователи полагают, что первый эпизод психотического содержания (депрессивный бред преследования) случился у Руссо, когда ему было 24 года. Другие относят дебют психоза к 1761 г. и проводят параллель между ним и ухудшением течения заболевания почек у писателя. Руссо считал тогда, что «...Пруссия, Англия, Франция, короли, духовенство, женщины, вообще весь род людской, оскорбленный некоторыми местами его сочинений, объявил ему ожесточенную войну, последствиями которой и объясняются испытываемые им душевные страдания...». Самое большое проявление злобы этих коварных мучителей Руссо видел в том, что они осыпают его похвалами и благодеяниями. По его мнению, «...им удалось подкупить даже продавцов зелени, чтобы они отдавали ему свой товар дешевле и лучшего качества - наверное, враги сделали это с целью показать его низость и свою доброту». В марте 1767 г. Руссо встретился с английским философом Д.Юмом, сделав после этой встречи вывод о том, что Юм - важный агент всеобщего заговора. (Могло ли быть иначе? - клиническая картина постепенно расширяющегося бреда, охватывающего все более обширные территории психики, в данном случае достаточно характерна.) Философ метался в бреду преследования между Лондоном и Францией, убегая от мнимого ареста из гостиниц, расплачиваясь в случайных трактирах кусками серебряных ложек.

Каждое свое письмо, написанное в этот период времени, он заканчивал возгласом: «Я не виновен!» «Если я читаю газету, - жаловался он, - то говорят, что я замышляю заговор, если нюхаю розу - подозревают, что я занимаюсь исследованием ядов с целью отравить моих преследователей». Практически любое безобидное действие или реплика мнимых преследователей или же собственные слова и поступки философа мгновенно получали в его искаженном болезнью мышлении патологическую интерпретацию, становившуюся новым звеном в цепи патологических построений. Все эти ипохондрические страхи, аутичность детского периода жизни, склонность к перемене мест, а иначе говоря дромомания, внезапные перепады настроения, повышенная чувствительность и в то же время холодная бессердечность (всех своих детей сентиментальный философ отправил в приюты), беззастенчивая аморальность, подозрительность, выраженные идеи величия («весь (курсив мой. - И.Я.) род людской объявил ему ожесточенную войну...») сложились в итоге в такую психопатологическую конфигурацию, нозологическая принадлежность которой до сих пор дискутируется, гипотетически простираясь в клинических пределах -от психопатии и эмоциональных расстройств до шизофрении. В эту же гремучую смесь симптомов следует добавить и сексуальные особенности жизни Руссо.

В книге «Исповедь» Руссо признается в том, что сексуальное влечение проснулось в нем очень рано - под влиянием физического наказания, которому он был подвергнут своей воспитательницей Ламбарсье: «Кто бы мог подумать, что наказание, понесенное 8-летним ребенком от руки 30-летней девицы, определит мои вкусы, мои желания, мои страсти, меня самого на остальную мою жизнь, и это в смысле, противоположном тому, который должен был бы естественно последовать. В то же время были зажжены мои чувства, мои желания настолько поддались обману, что, ограничившись тем, что я испытал, они не стали искать ничего другого». Всю дальнейшую жизнь он неизменно возбуждался, думая о том, что в обнаженном виде стоит перед надменной владычицей, которая осыпает его упреками и побоями.

 Абсолютно беззастенчиво сентиментальный философ рассказывает в книге о том, что до тридцатилетнего возраста регулярно предавался онанизму и содержанием его эротических фантазий неизменно было представление экзекуций, коим он подвергался: «В моих глупых фантазиях, в моем эротическом неистовстве, в экстравагантных актах, к которым они меня иной раз приводили, я мысленно прибегал к содействию другого пола, причем мне никогда не приходило в голову, что он годен для другого употребления, а не для того, которое я горел желанием извлечь из него... Вскоре я успокоился и научился этой опасной замене, которая обманывает природу и избавляет многих молодых людей с моим настроением от многих расстройств за счет их здоровья, силы, и иногда жизни. Этот порок, столь удобный для стыда и робости, очень привлекателен для живого воображения; он дает, так сказать, возможности располагать по своему усмотрению всем полом и заставляет служить своему удовольствию красоту, которую соблазняет без необходимости получить ее признание». Сексуальная сфера жизни философа подразумевала непременное использование таких не слишком тривиальных компонентов, как розга: «...он старался найти общество девочек и затевал с ними игру в «школу», заставляя тех из них, которые брали на себя роль учительницы, наказывать его розгами...». Об этой страсти, имеющей выраженный мазохистический оттенок, сам Руссо подробно написал в романе «Юлия, или новая Элоиза», где от имени одного из персонажей молит о физическом наказании за грехи и проступки.

Философ повествует и о том как, гонимый сладострастием, он слонялся по малолюдным улицам, где под внешним предлогом удовлетворения физиологических потребностей устраивался таким образом, чтобы продемонстрировать проходящим мимо женщинам обнаженные части своего тела, причем именно негодование особ женского пола доставляло ему сильное наслаждение (что, собственно говоря, и является непременной принадлежностью эксгибиционизма). Его приводила в трепет восторга мысль о том, что кто-нибудь из проходящих мимо женщин будет настолько разгневан его поступком, что высечет его (чего ему и хотелось: он провоцировал окружающих). К традиционному же половому акту философ относился по-философски, то есть с выраженным безразличием: «...обладая такими пламенными чувствами и сердцем, переполненным любовью, я никогда не пылал страстью к какой-либо определенной женщине». Циничная и, как кажется, чрезмерная откровенность писаний Руссо, сочетавшаяся с его вполне недвусмысленными сексуальными желаниями, явственно демонстрируют эксгибиционизм философа (с явной примесью мазохизма - я уже говорил ранее, что Руссо не столь однозначен и прямолинеен, как де Сад и Захер-Мазох), ставший не только принципом его жизни, но и предметом творчества. Французский философ-литератор-композитор стал в мировой литературе одним из первых исполнителей душевного стриптиза.

Привычка сентименталиста Руссо к виртуальным экскурсиям по порносайтам его воображения, очевидно, и стала причиной содержания его философии. Инфантильно предпочитая умозрительный мир реальному и тут же переставая замечать принципиальную разницу между ними, философ продуцировал свои сентиментальные идиллические тезисы о необходимости воспитания человека на лоне природы; утопические эгалитарные мечтания в том духе, что ликвида-ция-де имущественного и социального неравенства между людьми принципиально возможна, а равенство между ними является естественным состоянием человечества и может быть достигнуто путем выделения всем людям относительно равных долей частной собственности (чьей?), стали концептуальными идеями Руссо, не удосужившегося подсчитать, сколько су придется на каждого француза, ежели «взять все - и поделить», не задумавшегося над тем, что неодинаковы даже кирпичи, не захотевшего соотнести утопические виртуальные идиллии с реальными обстоятельствами суровой действительности. Идеи Руссо о неправомерности государственной власти и неотъемлемом праве народа на революционное восстание стали выражением его мазохистических провокационных устремлений, от которых мог выиграть только он: ведь он же мечтал о наказании, в отличие от большинства из тех, кого он рассматривал исключительно в качестве сентиментальных пейзан, пасущих идиллическое стадо в пасторальных лугах.

Но идеи Руссо (и прочих просветителей) были усвоены не почтительными учениками, а суровыми якобинцами («Утопии опасны тем, что иногда сбываются», - заметил Н.Бердяев), слишком буквально решившими уравнивать своих сограждан, укорачивая чересчур выдающихся из них - на голову. Так что, надо полагать, Жан Жаку, успевшему умереть до того, как исполнились его пожелания и воплотились в жизнь его концепции, пожалуй, повезло. Гильотина стала бы для него слишком радикальной заменой розог.

Игорь ЯКУШЕВ, кандидат медицинских наук.
Архангельск.