Траектория Икара

В этом году исполнилось 30 лет со дня трагической гибели поэта и музыканта Александра Башлачёва

«Как жаба в манжетах», – однажды написал Саша Чёрный. Прекрасна северная столица Империи: бирюзовый комод Эрмитажа, Медный всадник, Невский проспект, кони Клодта, Адмиралтейство, ростральные клювы колонн, Дворцовая площадь… Но все эти красоты несколько блекнут, если заглянуть за фасады Английской набережной и улицы Рубинштейна.

Отсыревшие и грязные дворы-колодцы, коммуналки какой-нибудь улицы Шкапина, с их общими кухнями (на 30 семей), расположенными в конце нескончаемых коридоров, с их чадом, запахом мокрого белья и каплями конденсата по стенам, выкрашенным масляной краской…

Но человек, впервые попавший в культурную столицу страны, сначала не замечает жабу: он видит лишь её крахмальные манжеты: ограду Летнего сада, львов и сфинксов на гранитных набережных, Исаакиевский и Казанский соборы… Культурный код Санкт-Петербурга представляется узнаваемо-прекрасным (имена, книги, дома, репродукции картин…), и эти внешние эффекты разят наповал. Особенно, если неофит приехал из провинциального города, допустим, из Череповца, где от былой истории осталась лишь недлинная центральная улица двухэтажных купеческих домов да лабазов, пара особняков и несколько церквей.

Жаба становится заметной позднее. И то: если неофит молод, то он очень долго может не обращать внимания на то, что изнутри город выглядит как человек, надевший смокинг, но не сменивший бельё.

Бывшая столица Империи перенесла несколько демографических пертурбаций, радикально изменивших состав её обитателей. Сначала – революция, ставшая причиной повальной эмиграции; потом – «красный террор», вызванный убийством М.Урицкого; затем – наплыв в город родни бывших лакеев и трактирных половых – крестьян из ярославских, псковских, новгородских сёл… Именно эти новоприбывшие разгораживали залы особняков на коммунальные комнатки, заклеивая весёленькими обоями стенные росписи, выпрямляя гвозди на мраморных каминах, вытесняя и третируя тех, кто ещё не успел уехать в Прагу, Париж и Берлин. А потом – ещё одна волна террора, связанная с убийством С.Кирова, а потом – Великая война и блокада города.

Но – Набережная Мойки, сеть каналов, Новая Голландия, Петергоф и Царское Село – в глазах новоприбывших сияли именно они. «В Москве, может быть, и можно жить. А в Ленинграде стоит жить», – как-то сказал очарованный странник, приехавший из провинции. На грязные подъезды, потолки коих были утыканы горелыми спичками, он ещё не обращал внимания. Да они и были незаметны: лампочки в «местах общего пользования» неуклонно вывинчивались или разбивались…

В 1981 г. в Ленинграде появился первый советский рок-клуб. Здесь можно было почти легально послушать некоторые команды, которые ещё недавно были вне закона. Поблажка была весьма иллюзорной: цензура сохранялась, негласный надзор со стороны КГБ стал только удобнее для спецслужб: собрав всех альтернативно мыслящих в одном месте, проще было контролировать процесс, понемногу управлять им и наблюдать за поведением рок-фронды.

Но вскоре повеяли новые ветра (так казалось тогда). Наступила гласность, и эйфория, вызванная её веселящим газом, была принята многими за глоток кислорода. Рок-команды постепенно обретали известную легитимность, их концерты и гастроли становились официально разрешёнными, что, как ни крути, снимало ряд проблем организационного толка. Некоторые группы даже были включены в состав филармоний (иногда – провинциальных, не ленинградских), что меняло статус музыкантов: им не приходилось опасаться внезапных отключений аппаратуры или отказов в эксплуатации уже арендованных залов.

У филармонических музыкантов появились трудовые книжки, что отцепляло дамоклов меч статьи 209 УК РСФСР «За тунеядство», висевший над их головами прежде. Внезапно свалившийся с неба фавор привёл к тому, что рок-группы стали желанными гостями во многих городах – их гастроли гарантировали аншлаги и полные сборы. Музыканты выступали уже не в клубах какого-нибудь ДК, а на стадионах и в крупных концертных залах. В лексиконе рокеров появились слова «ангажемент», «чёс», «гастроли», «гонорары», «условия выплат», «чёрный нал»… Всё чаще в диалогах музыкантов можно было услышать меркантильные нотки, прежде в их разговорах и песнях не звучавшие. Многие из них незаметно оказались в нетворческом плену свалившихся на них доходов и возможностей, связанных с этим обстоятельством. На пресловутые квартирники (ранее – почти альтруистические) оставалось всё меньше времени: поезда, самолёты и концертные залы ждать не станут. Меньше времени оставалось и для творчества как такового… Для важных разговоров с единомышленниками… Для музыки, написанной друзьями… Всё интенсивнее в темы разговоров вплетался обмен прагматичной информацией – где выгоднее гастролировать весной, где – осенью, и какой продюсер может «кинуть», а какой – более-менее надёжен, в каких городах местная шпана может «отжать деньги», а где – «крышует» за относительно умеренную плату. «Манежи и арены» в очередной раз разменяли «миллион по рублю» для некоторых рок-музыкантов. В новую реальность вписались не все, но многие уловили смену тенденций и попытались приспособиться к реалиям. Рок-провинциал из Череповца Александр Башлачёв, приехавший в город на Неве (транзитом через Москву) году эдак в 1984, нашедший здесь единомышленников, многие из которых с большим энтузиазмом отнеслись к его песням, несмотря на его явный гитарный дилетантизм и отсутствие вокальных данных, не сразу заметил эти изменения. Он сочинял. Песни вдруг полились сами собой – сразу, почти без черновиков и помарок. Часто он успевал записывать только первые буквы слов – настолько быстро складывались строки. Он словно стал ретранслятором чьих-то идей: метафоры и лексикон поющего рок-провинциала отличались от его же привычной манеры говорить. Образы и символика стихотворений порой были неясны самому автору-исполнителю, но он чувствовал, что тексты, доверенные ему кем-то, предначертаны и неизбежны, иначе – откуда бы им взяться! Задача уловления слов и расстановка их в надлежащем порядке на некоторое время превратила его в чью-то функцию, и эта роль была для него нова и непривычна. Он и прежде писал тексты для рок-группы своего города, но на каждую песню у него тогда уходило не более получаса, они сочинялись между делом и левой ногой, о чём он вспоминал с нескрываемой иронией: «Им что ни напиши, они отметают всё, что сложнее поцелуя в подъезде». Теперь было иначе. Уловление стихов стало увлекательным и важным делом; он словно превратился в антенну, настроенную на неведомую прежде радиостанцию, транслировавшую не только тексты, но и передававшую смыслы. Адмиралтейская игла, вонзавшаяся в низкое ленинградское небо, словно впрыскивала в него силы и вдохновение. Тогда ещё он стремился «...жить и ловить это слово упрямо…»

И не сразу обратил внимание на то, что бога Аполлона Мусагета сменил бог Гермес – покровитель торговцев и воров. А общий костёр, вокруг которого, подставив спины окружающей тьме, когда-то сидели плечом к плечу былые единомышленники, был раздёрган на спорадические разрозненные огоньки зажигалок (позже их сменили светлячки мобильников), горящих во время рок-концертов, что вроде бы должно было обозначать единство слушателей, но обнажало именно их разобщённость. Тусклые огоньки не позволяли найти в окружавшей темноте собеседника. Эта толпа с карманными факелами уже не искала смыслов: ей нужно было лишь двигаться в ритме. Диогены конца 1980-х годов зажигали свои светильники не для того, чтобы искать человека: они уже стали свитой Диониса – безумными вакханками b сатирами из Купчино.

Рокеры  культурной  столицы по-прежнему слушали песни провинциала с искренним интересом и называли его гением: он взлетал в такие высоты, которые были недоступны остальным. Однако им хватало и персональной высоты: интересы рок-генерации эпохи безвременья уже лежали в плоскости куда более практичной. Понятия вертикали и высоты ушли: надо было торопиться ловить момент, устраивать гастроли, обговаривать гонорары, сочинять песни, оказывавшиеся теперь либо слегка замаскированной ресторанной музычкой («Что такое осень? – Это небо…»), либо притворявшиеся социально ориентированным продуктом, дозволенным свыше ручным бунтом. Что неплохо оплачивалось: можно было прикупить аппаратуру, микрофоны, да и приодеться-переобуться. Чем круче была оснащена группа, чем более качественный звук она давала, тем выше были её акции на бирже рок-музыкантов, тем выше были и «дивиденды».

А ему не нужны были ни инструменты, ни усилители, ни тонвагены, ни гримёрные. Фанерная гитара, о струны которой он разбивал пальцы в кровь, когда пел, даже не замечая этого, – вот и всё. Да ещё хотя бы несколько человек, которые бы слушали и понимали, в том числе и то, чего иногда не понимал он сам. «Объясни – я люблю оттого, что болит, или это болит оттого, что люблю?»

Он оказался не слишком рентабелен: его выступление невозможно было представить на стадионе, его длинные песни получались чересчур сложными в текстуальном отношении, в них отсутствовали мелодические крючки и незамысловатые лозунги, умещающиеся в строку припева («Мы ждём перемен!»). Ему даже не нужна была ритм-секция.

Нет, он не бедствовал в материальном отношении (хотя и вовсе не процветал): были какие-никакие концерты, при-знание коллег, тех рок-людей, которые всегда представлялись ему самой высокой кастой. Он стал одним из них. А они вдруг изменились.

«Хорошие парни, но с ними не по пути.

Нет смысла идти, если главное – не упасть.

Я       знаю, что я никогда не смогу найти

Всё то, что, наверное, можно легко украсть».

Концертная деятельность, поставленная на коммерческий поток, не давала чего-то нужного, но отнимала что-то важное. Поиски того, что нельзя украсть – нематериальные ценности, – были неизмеримо важнее. Он думал, что для всех, оказалось – только для него. А потом слова, приходившие откуда-то извне, вдруг иссякли. На некоторое время он уехал в Азию, но и пребывание там ничего не изменило. Опыты с известными веществами тоже не помогли: расширение сознания, которое сулят некоторые химические соединения, не позволяет вознестись и       возвыситься душой, но отправляет в странствие по лабиринтам бессознательного, где можно обнаружить чудовище-Минотавра и нипочём не найти творца-Дедала. Шпиль Адмиралтейства больше не помогал. Он попытался использовать другие иглы, но наркотики не дают вертикали и высоты. Они не помогают взлететь… Он потерял опору, от которой можно было бы оттолкнуться, чтобы снова подняться вверх – к вопросам, часто не имеющим ответов, но задающим направление и       высоту полёта.

В психологии есть понятие фрустрация. Это состояние возникает при несоответствии ожиданий реалиям («Хочу купить дом, но не имею возможности…»). Ситуация фрустрации воспринимается человеком как угроза и проявля-ется разочарованием, тревогой, раздражением, отчаянием... Все эти состояния могут обращаться устойчивой тревожно-депрессивной или астено-депрессивной симптоматикой, довольно часто требующей психиатрической коррекции. Депрессия способна окрасить в мрачные тона даже солнечный день. Что уж говорить о       пасмурном ленинградском небе!

В состоянии депрессии всё более заметными становились мрачные достоевские дворы, куда приходилось возвращаться, свернув с Невского проспекта и нырнув в мокрое метро; всё слышнее была ржавая капель из кранов на кухнях съёмных комнат; всё более угнетающими были обстоятельства неприкаянности и муторных вечерних времяпрепровождений, после которых оставалась грязь: и реальная – в комнате, и метафизическая – на душе. Разочаровывали и люди, казавшиеся прежде такими замечательными и глубокими… Вдруг оказалось (или только показалось?), что они остановились в своём развитии, и содержание их творчества ограничилось музыкальной формой, и это превратилось в самоцель. Да и коммерческий успех заставил многих из них отказаться от поисков, тиражируя то, что пришлось по вкусу толпе с зажигалками. Для него же рок-музыка оставалась лишь способом выразить нечто более важное и значимое, наполнив форму содержанием. Он поглядел на окружавших его людей более объективно, и увидел то, чего прежде не хотел замечать. Манжеты, надетые городом, уже не очаровывали. Они были только формой, всё заметнее проступало содержание и суть: жаба. А радиостанция почти совсем умолкла.

Раньше он писал: «Как хочется жить! Не меньше, чем петь». Теперь он «…часто говорил о смерти – и почти все его последние песни были о смерти». «К смерти он был готов всегда. Последние два года он балансировал на тонкой грани…»

Отношение автора к ситуации фрустрации предсказал и обозначил его «Грибоедовский вальс», написанный ещё в 1983 г. Герой песни водовоз Грибоедов Степан, осознав, что «неистовым Бонапар-том» он стал лишь на время сеанса гипноза, повесился, не в силах перенести утраты минутного, но прекрасного морока, показавшего ему другой мир – с иным масштабом событий, с иными целями и со смыслом, заключающемся в победе и стремлении к ней. Водовоз не снёс возвращения в мир, в котором не было не только эскадронов, пения ядер и пламени битвы.

В нём смысла не было. А значит, его больше не было в жизни водовоза вообще: если не мыслить высокими категориями победы, то жизнь становится никчёмной и пустой. Но не случайно автор увидел на самоубийце «императорский серый сюртук»: Степан Грибоедов победил, отказавшись от плоской жизни, в которой не оказалось места для победного полёта. «Нет смысла идти, если главное – не упасть».

Депрессивные состояния возникали у рок-провинциала и прежде, и суицидальные мысли посещали его не раз: «Пытался умереть – успели откачать. Могли и не успеть». Петь хотелось всё меньше: новые песни не складыва-лись, а старые лишь подчёркивали наступившую немоту и вынужденный бессмысленный бег на месте, дававший возможность не падать, но не позволявший лететь.

Какая-то из попыток самоубийства была обречена на то, чтобы стать последней. Он выбросился из окна дома с восьмого этажа. Это был не шаг в бездну: тело было найдено на таком расстоянии от дома, что сомневаться в прыжке не приходится. Он в последний раз попытался найти опору и оттолкнуться от неё. Мне хочется думать, что это был прыжок вверх, последняя попытка взлететь и обрести утраченную вертикаль.

«Ну что ты? Смелей. Нам нужно лететь! А ну, от винта! Всё от винта!»

Игорь ЯКУШЕВ,

доцент Северного государственного

медицинского университета.

Архангельск.