Право на эвтаназию

В Москве состоялась в рамках ежегодной ярмарки интеллектуальной литературы Non/fiction презентация русского издания книги голландского врача Берта Кейзера (Bert Keizer) «Танцы со смертью: жить и умирать в доме милосердия», повествующей о его работе. Интервью с автором продолжает начатый на её страницах откровенный разговор о жизни, смерти и праве на эвтаназию.

– Я родился в 1947 г. в бедной многодетной семье, учился в обычной школе, и потому не мог поступить в университет в Нидерландах, – сказал Б.Кейзер. – К счастью, после окончания школы я оказался в Англии в качестве мойщика посуды в гостинице. Это было время повального увлечения музыкой «Битлз». Мне повезло – благодаря одному состоятельному англичанину я смог учиться на философском факультете Ноттингемского университета. Там я понял, что не являюсь великим философом вроде Бертрана Рассела или Людвига Витгенштейна. Значит, пришлось бы всю жизнь преподавать философию, что показалось мне довольно скучным занятием. И я вернулся в Голландию, где получил правительственную стипендию для учёбы на медицинском факультете.

– Почему вы выбрали философию?

– Потому что хотел понять, зачем мы существуем на этой земле.

– Удалось ли найти ответ?

– Нет. Я понял, что задавал неправильный вопрос. Но я продолжаю любить философию и писать на философские темы.

– А что побудило изучать медицину?

– Любопытство. Философия очень далека от обыденной жизни. В каком-то смысле философы ничего о ней не знают. А мне хотелось узнать, как люди рождаются и умирают.

– И поэтому вас привлекла паллиативная помощь?

– Нет, это пришло позже. После философии учёба на медицинском факультете в интеллектуальном плане была очень скучной. Когда я начал работать в больнице, то понял, что там нет времени общаться с больными, и решил стать врачом общей практики. Но в это время в Нидерландах их было так много, что я смог устроиться только в дом инвалидов. И мне там понравилось.

– Но что там может делать врач, кроме как утешать неисцелимых?

– В дом инвалидов попадают тогда, когда нуждаются в постороннем уходе, например после инсульта, в далеко зашедшей стадии болезни Паркинсона, при рассеянном склерозе и т.д. В Голландии половина обитателей этих домов страдает болезнью Альцгеймера. Все они нуждаются в наблюдении врача. Они могут сломать ногу, у них может развиться инфекция. Дом инвалидов – это не хоспис. Больные живут тут многие годы. Ты работаешь здесь фактически врачом общей практики.

– Сколько больных приходится на одного врача?

– Там, где я работал, один врач обслуживал 100 пациентов. Конечно, не каждый день кто-то ломает ногу. Много времени уходит на общение с ними и их родственниками.

– Такие люди нуждаются прежде всего в уходе. Сколько медсестёр их обслуживает?

– Трудно сказать наверняка, потому что у них круглосуточный график работы. Думаю, около 20 медсестёр. Всего у нас было 280 мест.

– Что побудило вас создать «Танцы со смертью...»?

– Писатели были моими героями.

– Какие писатели?

– Я с детства много читал. Имена нидерландских писателей ничего вам не скажут. Из зарубежных авторов назову Самюэля Беккета и Марселя Пруста, а среди философов – Платона и Витгенштейна.

– Почему Платон?

– Я родился в католической семье, а философия Платона является интеллектуальной основой католицизма. Как сказал Ницше, «христианство – это Платон для обывателей». Я разочаровался в религии в возрасте 14 лет.

– Причина?

– Это было в воздухе. Рок-н-ролл и музыка «Битлз» сильно повлияли на мировоззрение моего поколения. Мы ушли бесконечно далеко от религии. Отвергали моральный авторитет своих родителей, воевавших во Вторую мировую войну. С рациональной точки зрения религия представлялась мне тогда глупой чепухой.

– Сейчас вы считаете иначе?

– Да, это чепуха, но интересная, завораживающая чепуха.

– В «Предисловии» к своей книге вы пишите: «В медицине есть куда более интересные вещи, чем блестящие хирургические операции или наилучшее лечение гипертонии: сама история этой науки, эффект плацебо, спор с альтернативными методами лечения, суть глагола умереть...». Между тем большинство студентов считают анатомию и физиологию намного более важными предметами, нежели история медицины.

– Обычно историей медицины занимаются на досуге. Ведь можно должным образом лечить больного, понятия не имея о Галене или Зауэрбрухе. Какое имеет значение, кто и когда открыл инсулин? Да никакого. Нужно просто назначить препарат в правильной дозировке. Так же и в политике. К сожалению, изучение истории медицины практическому врачу неинтересно. Он не испытывает радости от знания подлинной природы своего ремесла. Но нельзя пропагандировать историю медицины, утверждая, что нельзя быть хорошим врачом без её знания.

– Зачем же в таком случае её изучать?

– Ради получения удовольствия, подобно тому, как мы слушаем музыку. Если вы спросите, зачем мне нужна музыка или литература, я отвечу, что она доставляет мне радость и утешение. То же самое с историей медицины.

– Но, может быть, знание истории помогает избежать повторения чужих ошибок?

– Ничего подобного. Я люблю философию и пишу на философские темы. Люди говорят, что это, должно быть, помогает моей врачебной практике. Я отвечаю, что это не так. Философия, конечно, этому не мешает. Но из тысячи больных, может быть, только один что-то слышал о философии. С ним или с ней мне будет интересно общаться. А с остальными? Или возьмите моих коллег – они понятия не имеют о философии. Меня интересовала философия разума, и я тесно общался с нейрохирургами, даже написал о них книгу.

– Каким образом?

– Я был приглашён университетской клиникой в Амстердаме в рамках проекта Writer in Residence в течение 3 месяцев быть там в качестве наблюдателя. Я выбрал нейрохирургическую клинику. Эти ребята ничего не знали о философии, и это не имело никакого значения. Находясь с ними денно и нощно в течение этих месяцев, я тщетно пытался пробудить их интерес к философским вопросам, таким как проблема соотношения тела и разума. Занятия философией сродни музыке – у одних есть музыкальный слух, а у других он отсутствует.

– То есть философствовать бесполезно?

– Конечно. Как сказал Оскар Уайльд, «всякое искусство бесполезно». Вот почему в европейских университетах гуманитарные факультеты находятся в упадке. История искусства, философия и литература никому не интересны. История медицины тоже стала жертвой такого утилитарного подхода.

– Разве не помогает она в формировании клинического мышления?

– Думаю, между ними нет ничего общего. Знание истории медицины не помешает, но и никак не поможет вам стать лучшим хирургом или терапевтом. Множество хороших врачей не знают истории медицины, и, наоборот, это знание не исправит плохого врача.

– Вы продолжаете практиковать?

– Я вышел на пенсию 2 года назад, когда мне исполнилось 68. Сейчас я работаю на общественных началах в «Клинике умирания» (End of Life Clinic) – виртуальной организации, рассматривающей сложные случаи просьб об эвтаназии.

– Как вам удавалось сохранять оптимизм, работая в доме инвалидов?

– Это особый навык – быть рядом, но в тоже время сохранять дистанцию, чтобы не возвращаться каждый вечер домой в слезах. Если этот навык не выработан, то надо искать другое место работы. Если вы не переживаете смерть первого больного, то вы ошиблись в выборе профессии. Но если это повторяется, то вы не сможете работать дальше, потому что слезами горю не поможешь. Я не должен оставаться безразличным, я должен заботиться о больном, но не с такой интенсивностью, как если бы это был мой родственник. К сожалению, это не всегда получается. Я говорю своим коллегам: «Вам разрешается плакать, но не чаще одного раза в год».

– В книге описаны случаи проведённой вами эвтаназии. Вы считаете её этичной? Вы, конечно же, читали «Клятву Гиппократа»: «Я не дам никому просимого у меня смертельного средства и не покажу пути для подобного замысла».

– Приведённая вами фраза – это политическое заявление, не имеющее никакого отношения к больным людям. В те времена врачей часто вызывали к диктаторам, чтобы принести яд для умерщвления противников. Так что в данном случае мы имеем дело с ошибочной интерпретацией античного текста. Что касается эвтаназии, я не считаю её неэтичной. Иначе я бы её не практиковал.

– Однако во многих странах, включая Россию, эвтаназия запрещена. Как вы оправдываете её необходимость?

– В некоторых случаях люди оказываются в столь отчаянном положении, что продолжение жизни представляется для них хуже смерти. Я бы предпочёл жить в стране, где эвтаназия запрещена, но при этом обеспечен надлежащий уход за умирающими, нежели в стране, где она разрешена, но отсутствует паллиативная помощь. К сожалению, во многих странах врачи не помогают облегчить процесс умирания, скорее наоборот. Врачи мучают больных. Особенно грешат этим онкологи.

– Опасаются, что при эвтаназии возможны злоупотребления...

– В том-то и дело. Если вы против эвтаназии, то каждый случай рассматривается как злоупотребление. Мол, если бы вы обеспечили больного хорошей паллиативной помощью, он бы не стал просить о смерти. Англичане по праву гордятся своей паллиативной медициной и обвиняют нас в том, что мы практикуем эвтаназию потому, что наша паллиативная помощь недостаточно развита. Мне кажется, они ошибаются. Некоторые люди не хотят никакой помощи, они хотят умереть.

Дискуссия продолжается. Это очень личный вопрос. Я никогда не стану обвинять врачей, которые отказываются от проведения эвтаназии, в том, что они плохие врачи. В Нидерландах мы начали с эвтаназии людей, которые были при смерти, находились в терминальной стадии. А затем границы допустимого постоянно расширялись. И каждый раз, когда мы пытались провести красную линию, мы её преступали.

– Дорожка оказалась скользкой...

– Как раз это ощущение («скользкая дорожка»), когда вы не знаете, как поступить, и является областью медицинской этики. Когда у вас случай аппендицита, вы не испытываете неуверенности по поводу того, надо ли делать аппендэктомию. Когда мы начинали, то ежегодно эвтаназии подвергались в Голландии 3 тыс. больных, а сейчас их уже 6 тыс., или 4,5% всех умерших.

– Вы пишите об этом в «Послесловии»: вначале речь шла о смертельной болезни, потом появились психически больные, затем дементные недееспособные больные, которые ранее письменно выразили своё желание эвтаназии в случае впадения в маразм и т.д.

– Моя личная точка зрения состоит в том, что если у вас болезнь Альцгеймера и вы не можете попросить об эвтаназии, то вы не должны её получать. Я должен посмотреть вам в глаза и быть уверенным, что вы этого действительно хотите. Мне возражают, что в этом нет необходимости, если есть письменная просьба (advanced directive). Видите, с какими непростыми проблемами приходится тут сталкиваться. А больные с аутизмом или тяжёлой депрессией? Они ведь глубоко несчастны. Почему лишать их права на эвтаназию? Но я не психиатр, и мне не приходится иметь с ними дело.

– В своей книге вы не жалеете сарказма в адрес «продавцов надежды»: «Пожалуй, не шлюха, а врач является древнейшей профессией. С тех пор как существует человек, существует надежда, и существует торговля этим товаром. Врач или жрец самонадеянно взяли на себя эту работу». Но разве правильно надежду отнимать?

– Можно ведь обнадёжить не только заверениями в выздоровлении, но и обещанием лёгкой смерти.

– В советские времена у нас не сообщали больному диагноза рака, чтобы его не расстраивать. Как вы относитесь к подобной «святой лжи»?

– Если больной хочет быть в неведении относительно своего заболевания, я должен уважать его желание. Во время эпидемии ВИЧ в середине 1980-х годов в нашем доме инвалидов находились около 100 больных СПИДом. В основном это были молодые мужчины. Половина из них требовала эвтаназии, поскольку знала о своём состоянии намного больше врачей. А другая половина требовала лечения. Мне кажется, что врач должен выполнять желания больного. Если больной с раком лёгкого просит назначить повторное рентгеновское исследование, чтобы увидеть про-грессирование опухоли, – да ради бога. Если больной скажет, что он в любом случае умрёт, и попросит лёгкой смерти, я ему помогу.

– Получается, врач обслуживает больного, подобно официанту…

– Да, до известных пределов. Медицина – это сфера обслуживания.

Беседу вёл
Болеслав ЛИХТЕРМАН,
доктор медицинских наук,
корр. «МГ».