Феномен Фолкнера и Хемингуэя

Что объединяло этих столь разных американских писателей?

 

Два великих американских писателя, жившие в общую эпоху, увенчанные одинаковыми лаврами Нобелевской премии (с интервалом в пять лет), оказываются дополняющими друг друга элементами одного культурно-исторического концепта. Один из них – уроженец северных штатов; а второй – южани. Этот географический критерий еще в середине прошлого века обозначал не только графу анкеты, но и формировал линию идеологического раздела. Для первых героем был генерал Грант, для вторых – генерал Ли. Одни навсегда выиграли Гражданскую войну, вторые навеки ее проиграли. Антитеза Север – Юг в США, видимо, является столь же важной, как в России противопоставление Запада – Востоку, определяя политические, идеологические и даже эстетические предпочтения.

 

Север против Юга

 

Имена этих писателей стоят почти рядом, следуя английскому алфавиту: «F» отделено от «Н» только литерой «G»; а алфавите русском они и вовсе соседствуют непосредственно; но трудно представить себе людей внешне менее похожих друг на друга: элегантный и почти миниатюрный Фолкнер – и огромный Хемингуэй, часто не обращавший внимания на то, во что он одет.
 

Континуальное мышление Уильяма Фолкнера, предложение которого часто не укладывается и в несколько страниц (в 1983 г. «Книга Гиннеса» написала, что роман «Авессалом, Авессалом» содержит самое длинное предложение в мировой литературе: 1288 слов), противостоит дискретной фразе Эрнеста Хемингуэя, словно написанной для молчаливого сурового мужчины в длинном плаще и с лицом Хамфри Богарта.
 

Стиль Хемингуэя подчеркнуто аскетичен. Иногда там, где автор произносил всего одно слово, повторив его в двух строках трижды, русские переводчики все-таки не удерживались от того, чтобы использовать синонимы, немного разнообразя оригинал. Синтаксис писателя прост. Разветвленных предложений его проза почти не содержит. Сила этого немногословного писателя - в генерируемом им подтексте, договаривающим то, что не сказано словами. Писатель позволяет читателю самому догадаться о несказанном, непроизнесенном, недоговоренном… У Хемингуэя часто говорят не слова, а – паузы между ними.
 

Пространные предложения Фолкнера – с их глубоким вдохом и длинным выдохом – точка не останавливает до тех пор, пока автор не скажет все то, что считает нужным. В его прозе не остается места персональному подтексту читателя: Фолкнеру было нужно такое понимание текста, которое он сам вложил в буквы, сформировавшие слова, расположенные в определенном порядке. Эта инвариантная для трактовок проза не оставляла места для неназываемых вещей, неуловимых намеков и персональных контекстов, которые, в конечном итоге, могли оказаться сугубо индивидуальными и – не обязательно соответствовали бы при этом замыслу автора.
 

Для Фолкнера было важно назвать, - поименовать вещи, предметы, чувства, пригвоздив их к листу бумаги – до тех пор, пока его мир не растворился в ветре, упорно дующем с Севера; до тех пор, пока молекулы воздуха, которым дышали его предки, еще циркулировали в атмосфере страны Дикси - южных штатов Америки. Северный ветер принес другие запахи и звуки, новые веяния, иные тенденции, которые с каждым днем все больше вытесняли прежние – те, что пока еще улавливались в аромате растений, «названия которых мало кто знает из жителей моложе пятидесяти лет», запахе жареного опоссума и зловониях болот; те, что звучали отголосками негритянских песен, пока еще странных для уха белого человека; те, что были дороги сердцу, но которые улетали, улетали, уступая место запахам асфальта и мироустройства в том виде, в каком его понимали янки.
 

Он «…унаследовал то время, как внуки Ноя унаследовали Потоп, хоть сами и не видели разлива вод…» и захотел вернуться в тот мир, который еще проступал – в словечках и акценте старых негров, в рецепте приготовления кукурузного самогона; вернуть этот мир – хотя бы словами, написанными на бумаге; напомнить о нем, пережить еще раз эти запахи, краски и звуки, увидеть, как «медленно клубится желтый дым, и закат подкрашивает его своей червонной медью – такой цвет бывает у облачка пыли, взбитой ногами путников, - и дым, всклубясь дорожной пылью, восходит затем ввысь, повисает, чтобы раствориться в небе»; вспомнить эти привычки и обычаи, которым не нашлось места в Америке, победившей конфедератов; сказать о людях, живших здесь, к которым, как бы парадоксально это утверждение ни выглядело, очень подошло бы название одного из рассказов его коллеги-оппонента: «Какими вы не будете». Впрочем, и у самого Фолкнера есть повесть с подходящим названием: «Непобежденные».
 

…И Хемингуэй, и Фолкнер видели, что культура их страны, будучи оснащенной новыми реалиями места и времени, оставалась в парадигме европейского искусства, даже за океаном представляя собой продолжение европейской традиции. Провинциальность литературы США, несмотря на такие значительные имена, как Э. По, Г. Мелвилл и Марк Твен, ощущалась достаточно заметно. Собственные традиции еще только-только формировались для того, чтобы можно было уверенно говорить о собственном пути и эстетике. Не случайно из США в разные годы эмигрировали такие рафинированные мастера, как Дж. Сарджент, Г. Джеймс, Дж.Э.М. Уистлер, Т.С. Элиот… Нет ничего удивительного в том, что важной проблемой молодого писателя в США той поры была преемственность культуры, в какой-то мере легитимирующая его творчество. Ориентиром и опорой для некоторых мастеров становилась Европа.
 

Хемингуэй тоже отправился за океан, уехав из США, как только такая возможность ему представилась. Он обрел поддержку в лице интеллектуалов, вроде Г. Стайн и С°, дававших ему разумные советы и помогавших писателю выработать свой стиль. Почти вся проза Хемингуэя написана в Европе и о Европе. Фолкнер остался в США. В итоге, он сам создал национальную литературную традицию, написав тексты, которых так не доставало молодому государству, появившемуся уже после того, как в Европе были написаны Библия, «Дон Кихот», «Сказание о Нибелунгах» и пьесы Шекспира.
 

Создатель Библии США

 

Фолкнер не просто писал сагу о Йокнопатофе: он создавал Библию США. В его книгах старики-патриархи живут едва ли не по сто лет, вступая с близкими и родственниками в какие-то эпические ветхозаветные драматичные отношения, которые невозможно ни уладить, ни позабыть: эти «жестоковыйные» люди с плотно сжатыми ртами неспособны на компромиссы. Повороты прозы Фолкнера часто повторяют сюжетные конструкции и этические конфликты Священного Писания. И совсем не случайны библейские аллюзии даже в самих названиях романов и повестей писателя – «Авессалом, Авессалом», «Сойди, Моисей». Не случайны аналогии между конфликтом Ветхого и Нового Заветов, проявляющиеся в коллизиях романа «Свет в августе» (как не случайно и имя одного из героев книги – Кристмас). Персонажи Фолкнера творят новый мир, для которого тут же сами пишут новые законы, ибо имеют на это право. Его герои - словно иудеи, обустраивающие монотеистическую Палестину библейских времен, преобразуют пространство, возводя «особняки» и «поселки», превращающиеся в «города»; которые строители, становясь воинами, не рассчитывая на «солдатскую награду», пытаются защитить – когда янки приходят в их страну, словно этим северянам лучше всех ведомо: каким образом в краях Дикси нужно жить и работать.
 

Но Фолкнер писал и героический эпос страны, почти лишенной истории, по крайней мере, в том смысле, в каком история существует в Европе и Азии: легенды индейцев остались фольклором, не заслуживающим большого внимания - хронология страны, по мнению самих белых людей, началась с того момента, когда на ее берегах и появились белые люди. То, что было до европейских кораблей, причаливших к побережью Северной Америки, было, как они считали, в лучшем случае, антропологией, но отнюдь не историей.
 

Прожив практически всю жизнь в своем городке, успев побывать, впрочем, и в Европе, и в Голливуде, Фолкнер неизменно и отовсюду возвращался домой. Потому что у него был этот дом, - затерявшийся во времени и отставший от века; но в нем еще жили призраки конфедератов, помнившие о том, как мчались их лошади по тылам армии северян; еще бродили призраки суровых молчаливых старух с прямыми спинами и в черных выгоревших сатиновых платьях, время от времени чистившие столовое серебро; по двору этого дома еще иногда пробегали призраки негритят, отлынивающих от работы на конюшне под предлогом тяжкой, едва ли не смертельной болезни... Здесь писатель мог дышать тем же воздухом, которым дышал его дед.
 

У Хемингуэя дом появился только в конце жизни писателя, и стоял этот дом не в США. Человеку, отец которого застрелился, а отношения с матерью практически постоянно были весьма конфликтными, просто неоткуда было протянуть свою нить: не было притолоки дома, к которой ее можно было бы прикрепить и на которой были бы видны ежегодные линии, сделанные ножом, фиксирующие рост подрастающего ребенка.
 

А еще Фолкнер любил лошадей и собак, а Хемингуэй – котов.
 

Общий знаменатель

 

Но был у этих разных писателей и общий знаменатель, по поводу которого их вкусы сходились безоговорочно. Это виски,  алкогольный напиток крепостью от 32 до 60 %, с нулевым или ничтожным содержанием сахара. Его выдерживают в дубовых бочках из-под хереса, мадеры или портвейна, что вносит нюансы в персональный вкус и аромат каждой партии спиртного. Основной вид виски, производимый в США, - бурбон, считается национальным напитком страны.
 

Виски. «…все те прекрасные и ярые мгновения мужества, ума, быстроты и сметки превращены в буроватый напиток, предназначенный не для женщин, не для детей и подростков, а единственно для причащенья охотников не кровью, ими пролитой, а неким конденсатом дикого и бессмертного духа, и пьют его скупо, даже смиренно – не в неизменной и тщетной надежде язычника, что питье даст сноровку, силу и проворство, а в честь этих высоких качеств»…
 

Любовь Хемингуэя к алкоголю хорошо известна: «Выпитая с утра текила или водка частично восстанавливала его силы ко времени ленча…» - такими воспоминаниями полон любой мемуар о писателе.
 

Об алкогольных пристрастиях Фолкнера известно меньше. «Об этом старались не говорить, как и о том, что умер Фолкнер в больнице для алкоголиков, в свидетельстве о смерти назвали другую причину».
 

 В формировании патологии писателя сыграли свою роль отягощенная наследственность и семейная традиция: «Пьяницами были его отец и дед, который и познакомил его в детстве со вкусом спиртного. В 18 лет Фолкнер пил уже наравне с известными пьяницами его города (Мемфиса). В 20 лет он попытался попасть на Первую мировую войну… но, будучи выпившим, потерпел аварию на тренировочном самолете, в котором он прятал бутылку виски».
 

Алкоголь сопровождал Фолкнера повсюду и постоянно. Когда ему была присуждена Нобелевская премия, писатель пребывал в очередном запое. «По его словам, он пил, чтобы «успокоиться и свалиться с ног в полном изнеможении»… В связи с пьянством ему довелось испытать алкогольное истощение, белую горячку, язвенную болезнь, падения с лестниц и лошадей, переломы ребер и позвонков, травмы головы, дрожание рук, провалы памяти. Но перебороть алкоголизм он не мог». «Иногда он недоуменно взирал на людей, спрашивающих разъяснения по поводу чего-нибудь, что он написал, и отвечал: «Откуда я знаю, что это значит? Я был пьян, когда написал это»». Конечно, в эти слова Фолкнера верить не стоит: писатель осмысленно выстраивал каждую фразу и тщательно продумывал композицию своих текстов – вплоть до того, что предлагал набрать роман «Шум и ярость» различными цветами и шрифтами. Скорее всего, он просто не считал нужным объяснять что бы то ни было: для этого Фолкнеру пришлось бы повторить свою историю слово в слово, ибо каждое из них стояло на строго определенном месте, и, коль скоро, кто-то не понял чего-то в процессе чтения, то он тем более ничего не поймет в пересказе - не стоит и стараться, проще отделаться какой-нибудь незначащей фразой.
 

Кто-то написал: «Романы Фолкнера не стали хуже оттого, что автор был запойным пьяницей, возможно, напротив, лучшие строки он написал под влиянием паров алкоголя». С этим утверждением можно не соглашаться, но, если обратить внимание на то, как иногда за длинным предложением у писателя вдруг следует предложение короткое, то почти явственно ощущаешь: в этот момент он сделал глоток бурбона, награждая себя за филологическую победу, печально соседствовавшую с поражением: каким бы длинным ни было предложение, в конце его всегда подстерегала точка.
 

Наследственность и импринтинг – важные нити преемственности, формирующие стилистику поведения любого человека и влияющие на его жизнь. Но для Фолкнера алкоголь был еще и транквилизатором, и антидепрессантом, позволявшим ему хоть немного микшировать неизбывное чувство печали от поражения его страны, вернее, его культуры, - в Гражданской войне; замаскировать, зашторить, затушевать ощущение прерванного пути, нарушенного хода событий и несвершенного предназначения.
 

«Я понял Фолкнера, когда как-то приземлился поздно вечером в штате Алабама. Пустынный аэропорт, у окна пожилая негритянка, одетая во все черное, черная вуаль, смотрит, как ее дочь или какой-то родственник уезжает на Север. Фолкнер – это трагедия сердца, которое не понимает реальности или не принимает реальности, трагедия сознания, от которого отрывается его земля, люди – все, что представлялось неотделимым», - написал И.А. Бродский.
 

Трагедия судьбы Фолкнера состояла в том, что люди его Юга уезжали на Север, и этот путь имел лишь одно направление, потому что Север уже был всюду. И даже никуда не переезжая, обитатель Дикси оказывался в чужой стране. Возврат домой становился невозможен. Все точки уже были поставлены.
 

Но до тех пор, пока Фолкнера читают, старая двуконная повозка едет и едет, и нет конца этой дороге, протянутой вдаль за предел видимости, «…и слова эти продолжают звучать в сумраке сейчас, как и семь лет назад, не громче – а громко и не надо, им и так вовек не сгаснуть»…
 

Игорь ЯКУШЕВ,

доцент Северного государственного медицинского университета

Архангельск