Итальянец в Третьем Риме

170 лет назад умер итальянский и русский художник Сальваторе Тончи

XVIII век России – время, в течение которого огромное количество  иностранцев приезжало, оставаясь в этой заснеженной стране навсегда, находя здесь для себя место, где оказались востребованными их дарования. Для французов, англичан, немцев, итальянцев Россия становилась страной, с которой с момента переезда были навсегда связаны их таланты и возможности.

                     Иностранцы, ставшие русскими

        Шведы, испанцы, швейцарцы обретали здесь русифицированные имена и фамилии, получали отчества, легитимирующие Россию в качестве их нового отечества. Франческо Бартоломео Растрелли стал Варфоломеем Варфоломеевичем, Карло ди Джованни Росси стал Карлом Ивановичем… Впрочем, появление иностранцев в России началось и прежде: Аристотель Фиораванти и Пьетро Антонио Солари (ставший Петром Фрязиным) выстроили символ русской культуры и государственности – московский Кремль; первым аптекарем в эпоху правления Ивана Грозного тоже был иноземец-литовец. Петр I, прорубив окно в Европу, привлек в страну такое количество специалистов, что на протяжении нескольких веков потомки европейских фамилий постепенно ассимилировались в Российской империи, давая потомство, которое уже считало себя совершенно русскими людьми; переняло русские традиции и обычаи, став подданными великого государства, так что герои русских литературных произведений – барон Николай Львович фон Тузенбах или Андрей Иванович Штольц уже очень скоро воспринимались (и сами воспринимали себя) исключительно русскими. Леонард Эйлер, Чарльз Камерон, Антиох Кантемир, Яков Брюс, Дж. Фильд создавали славу русских наук и искусств, хотя нередко еще плохо говорили на языке нового отечества. Но уже их дети - Федор Бруни, Карл Брюллов, Вильгельм Кюхельбекер становились людьми с русским менталитетом, думая исключительно по-русски. XIX век радикально не изменил этой тенденции: иностранцы приезжали, работали на благо России, некоторые уезжали, многие оставались навсегда…

А за несколько столетий до этого потомки татарских ханов и мурз, ассмилировавшись в России, дали потомство, которое уже трудно соотнести с прежними азиатскими корнями, но, тем не менее, Кутузов, Аксаков, Тимирязев, Аракчеев, Бердяев, Булгаков – фамилии, уходящие происхождением именно в направлении  солнечного восхода.

            Россия принимала таланты, смешивала их в своем огромном котле, в котором готовилось странное блюдо (наверное, тоже «варварское»), оказавшееся тем смешением языков, народов и культур, которое задолго до недавно почившей американской идеи монополярного мира было реальной заявкой на мировое доминирование. Возможно, именно поэтому к России обратились взгляды людей, заинтересованных в ином исходе событий. Возможно, что именно по этой причине социалистическая революция произошла не во Франции и не в Германии… Русская идея монаха Филофея о Москве – третьем Риме все более внятно и основательно близилась к осуществлению. И русско-турецкая война 1877–1878 гг., как кажется, должна была послужить именно этому…
 

«Обломок эпохи Возрождения»

Сальваторе Тончи  приехал в Россию в середине 1790-х гг. вместе с бывшим польским королем Станиславом Понятовским, увидевшим его при папском дворе и покоренным музыкальным дарованием и вокалом художника. В начале ХIX века Тончи женился на дочери известного мистика и масона князя И.С. Гагарина, став «…светилом всех московских клубов и другом Ростопчина и всех князей и графов». Художник быстро стал популярен в высшем обществе. Его живописное дарование было высоко оценено, среди портретируемых Тончи были не только первые лица государства из аристократических фамилий, но и царственные особы. Он оставил изображения Павла I, А.В. Суворова, императрицы Елизаветы Алексеевны, А.А. Безбородко, А.А. Чарторыйского, Ф.В. Ростопчина, П.П. Цицианова, Д.М. Волконского, Н.Н. Демидова, И.С. Гагарина,  Г.Р. Державина…

Несмотря на то, что  Тончи прожил в России всю дальнейшую жизнь и более никогда не бывал в Италии, он так и не выучил языка своей новой страны – лица, с которыми он общался, изъяснялись с ним на любом известном ему наречии, кроме русского. Впрочем, имя художника жители Москвы, в которой он прожил оставшиеся годы, все равно русифицировали. Он стал Николаем Ивановичем Тончием.

Сальваторе Тончи «…представлялся на дальнем севере каким-то обломком эпохи Возрождения»: он сочинял стихи, исполнял инструментальные и вокальные пьесы, пленял собеседников остроумием и красноречием. «Удивительный человек! Кажется, живописец, а стоит любого профессора: все знает, все видел, всему учился. Толковал о политике, науках, современных открытиях, рассказывал разные анекдоты, один другого занимательнее, я слушал, разиня рот и не видел, как пролетело время».

Но главным его талантом был дар живописца.

«Талант первого разряда. Гениальный артист».

«Бессмертный Тончи!...

…живописец-философ…», -

написал о нем Г.Р. Державин, посвятивший мастеру стихотворение. Впоследствии, впрочем, о его работах появились и другие отзывы - когда обаяние его личности, покорявшее современников, перестало распространяться на более поздние генерации русских искусствоведов, подвергших живопись мастера более объективному анализу:  «Посредственный живописец, но высокообразованный человек, о котором с восхищением рассказывали его современники»; «Все работы Тончи поражают своим неприятным мутно-желтым густым колоритом».

Тончи слыл среди своих собеседников большим оригиналом, имеющим собственную философию. Несколько пессимистическая и фаталистическая концепция жизни художника, напоминавшая о субъективно-идеалистической философии английского мыслителя Дж. Беркли, состояла в том, что Тончи считал все происходящее – призрачным, полагая, что на самом деле в мире нет ничего ни существенно-действительного, ни прошедшего, ни будущего, а «…все, что есть – не что иное, как ничто». «Есть одно настоящее, но в одно мгновение оно переходит в лоно небытия». (Последняя фраза напоминает уже и о философии экзистенциализма). Сам человек в системе Тончи – призрак, тень, которой только мерещится происходящее вокруг, на самом же деле в мире не происходит совершенно ничего – все явления – суть лишь иллюзии, в том числе, разумеется, и искусство живописи.

Но кредо художника потерпело фиаско, вступив во взаимодействие с реальностью; его философия не выдержала испытания действительностью, обнаружив под маской оригинала - растерянное лицо испуганного человека, забывшего о том, что жизнь – «всего лишь иллюзия». Нашествие Наполеона Бонапарта, бывшего тогда еще и королем Италии, повергло Тончи в сильную тревогу. Он словно позабыл о том, что «все, что ни есть - не что иное, как ничто». Художник не на шутку испугался. Он считал, что теперь его, как итальянского подданного, итальянский король непременно расстреляет. Жизнь, как иллюзия, заканчивающаяся иллюзорной же, но все-таки смертью, его совершенно не устраивала. Игрушечная философия, пригодная для светских гостиных, оказалась несостоятельной в виду реальной угрозы. Впрочем, была ли эта угроза действительно реальной? Скорее всего, психопатологическая симптоматика мастера уже тогда начала проявлять себя, приняв вид формирующегося персекуторного бреда: едва ли Наполеон ставил перед собой цель вендетты в отношении итальянского эмигранта. (О страхах безумца, считающего, что французский император пришел в Россию именно за ним, написал Б.Ш. Окуджава в романе «Свидание с Бонапартом»).
 

Иллюзия иллюзии

Зарницы бредовой настроенности психики Тончи кристаллизовались в депрессивно-параноидную симптоматику после нескольких трагических эпизодов его жизни, тоже связанных с военными действиями. В 1812 г. Тончи, так и не научившийся говорить по-русски, оказался на подозрении не то у крестьян, не то у казаков, принявших его за наполеоновского шпиона; но к счастью, случайно оказавшийся рядом знакомый художника, известного всей Москве, вызволил его из беды. Однако, за этим злоключением последовала суицидальная попытка Тончи, совершенная, по-видимому, в состоянии депрессивно-параноидного содержания: художник попытался зарезаться, опасаясь дальнейших (разумеется, мнимых) преследований со стороны окружающих. Впервые столкнувшись с иллюзией бреда, он не смог не отнестись к ней, как к реальности, начисто забыв о своей философии уподобляющей жизнь – иллюзии. Ведь если жизнь – иллюзия, то что тогда психопатология -- иллюзия иллюзии, копия несуществующего предмета? Тут нетрудно было запутаться: постмодернизм, ищущий черную кошку в темной комнате и не замечающий, что не существует ни кошки, ни самой комнаты, не был обиходом интеллектуалов XIX в.

Существует версия о том, что Тончи, живший в период наполеоновского нашествия в доме Ростопчина, стал свидетелем расправы толпы над М.Н. Верещагиным, описанной в романе Л.Н. Толстого «Война и мир». Если Тончи действительно стал свидетелем самосуда, то неудивительно, что его психика и без того напряженная в отношении темы измены и предательства, сдвинулась с круга, уйдя за пределы разума. По счастью, временно.

Оправившись от психического расстройства, Н.И. Тончи написал картину для Владимирского Собора: «…был я с Мишенькою в Соборе и осматривал, что есть любопытного, в числе примечательного во Владимирском Соборе; под дверями противу алтаря картина, писанная свойственником нашим, Тончием во время 1812 г., когда он укрывался в лесах, выехав из Москвы от нашествия французов; он доходил до отчаяния, будучи народом подозреваем, что француз по незнанию русского языка, и преследуем; он даже хотел себя зарезать в исступлении ума, но чудесно был спасен, привезен из лесу в город Володимер, излечили ево раны на горе, и он, выздоровев, из благодарности написал сею большую и знаменитую картину, крещение народа при Владимире». Сам Тончи сказал об этом так: «Может быть, провидение хотело доставить мне случай написать прекрасную поэму… Я находился между жизнью, смертью и вечностью… Я видел минуты, в кои должны были слиться эти три капли: жизнь, смерть и вечность!».

Философия Сальваторе Тончи, пройдя тяжелые испытания, претерпела существенные изменения. Теперь художник уже не считал что существует только настоящее – он увидел преемственность Времени в его развитии, сумев оценить трагическую протрагированность бытия.

После этих событий заметно изменились характер и образ жизни Сальваторе Тончи… «После возвращения нашего в освобожденную от неприятеля Москву Тончи был уже не тем любезным итальянцем, который так одушевлял беседу нашу». Теперь его характер стал более замкнутым, он сторонился светских раутов, предпочитая им более узкий, почти домашний круг немногочисленных близких приятелей, часто не обремененных регалиями и титулами его былых собеседников.

«Воображения его чудесны»

После Отечественной войны 1812 г. Николай Иванович Тончи, поселившись у Красных ворот в «Запасном» царском дворце, стал преподавателем в Архитектурной школе Москвы, одновременно участвуя в восстановлении Кремля. Несколько позже  он почти прекратил занятия живописью, утратив к ней былой интерес: «…теперь мало занимается живописью и пишет иногда только портреты родных жены своей». Живопись, действительно, в каком-то смысле иллюзорна по отношению к жизни, так как всего лишь воссоздает мелькнувшие образ, ситуацию, мысль или эмоцию, уходящие навсегда. Особенно, если живопись всего лишь талантлива, но, увы, негениальна: она не в состоянии создать новую реальность. Но сама жизнь – отнюдь не иллюзия, особенно, если она не выстроена по чужим лекалам и с оглядкой на мнение окружающих. Тончи понял это и его жизнь радикально изменилась.

И с некоторых пор он вел жизнь русского барина Николая Ивановича Тончия, более интересующегося проявлениями реальной жизни, нежели своими философией или живописью. Ему стало важнее быть, а не казаться; не присутствовать на балах, а просто жить, получая удовольствие уже не от титула собеседника, ощущения собственной значимости и популярности в высших кругах общества – этих симулякров неподлинной жизни, но от содержания разговоров, часто весьма обыденного и многочисленных эпикурейских радостей, гораздо более ощутимых, особенно если они не сопровождаются умничанием об иллюзиях и призрачности человеческого бытия. Не имея необходимости надевать на себя маску философа, Тончи стал гораздо более глубоким мыслителем, потому что прекратив суетиться и мелькать в светском обществе, он обрел мудрость, спокойствие и здоровье.  «....узнал я, что было рождение Тончия Николая Ивановича, и я к нему заезжал, он мне сказал, что ему минуло 77 лет, завидная его глубокая старость, он здоров, а паче всего удивительно сохранил он все зубы, а воображении его чудесны; он занимается сочинением целых поэм в стихах и с необыкновенным воображением на своем италианском языке; хотя лениво, но еще пишет портреты; обещал и мой написать, но едва ли исполнит, по своей лености». Николай Иванович Тончий обрел душевное равновесие и спокойствие, окончательно превратившись в русского человека, не ищущего смысл бытия, но все равно находящего его – в самом бытии, его тихих удовольствиях и возникающей при этом душевной умиротворенности, так напоминающей о китайском принципе «у-вэй» - «благе недеяния» - вечной загадке русского человека, его неизбывной проблеме, превращающей едва ли не любое затеянное им дело – в череду перекуров и прогулов. Быть может, именно поэтому Николай Иванович так и не собрался выучить русский язык…

Умер Н.И. Тончий в весьма почтенном возрасте. Эпитафию на его смерть написал тот самый злополучный Ростопчин, так и не понявший радикальных изменений, случившихся с художником и написавший строки, не имеющие отношения к человеку, который умер в Москве на 89-м году жизни:

«Здесь покоится гений,

Который всю жизнь

Потратил на то,

Чтобы доказать, что все ничто».  

Игорь ЯКУШЕВ,

Доцент Северного государственного медицинского университета

Архангельск