«Я всегда ощущал себя космополитом»

В канун своего 90-летия профессор Владимир Бородулин опубликовал второй том по истории отечественной клиники внутренних болезней, посвященный выдающимся советским терапевтам.  Многих из них автор знал лично. Предлагаем читателям фрагменты большого интервью, данного корр. «МГ» Болеславу Лихтерману   по случаю выхода этой книги и предстоящего 23 июня юбилея.

- Я не имел оснований полагать, что   кроме нескольких ведущих историков медицины, которым мое имя известно, оно знакомо и широкой публике, -  сказал Владимир Иосифович. – Сейчас, после выхода нашего двухтомника,  впервые получаю доказательства реального интереса к своей персоне.

- В 1950 году вы поступили на лечебный факультет Первого Московского медицинского института (ныне Сеченовского университета). Почему вы выбрали медицину?

-А куда еще было податься в 1950 году беспартийному еврею? В других условиях я бы выбрал гуманитарную специальность. Я рос нормальным советским комсомольцем, был членом пленума райкома ВЛКСМ, поочередно руководил   комсомольскими организациями двух школ. Из комсомола меня собирались исключать. Это сильно помогло мне прозреть.  В институте ни о какой партийной карьере речи идти не могло.

- Ваша учеба пришлась на разгар т.н. «дела врачей». Как Вы это пережили?

- В конце 1952 г. я гулял с друзьями по Москве и обсуждал, что нам делать. Ходили слухи, что готовились публичные казни кремлевских врачей и выселение всех евреев в концлагеря в Сибири. Мы   собирались дождаться лета и уходить в леса. Конечно, мы бы там не выжили. Смерть Сталина была для нас счастьем, мы воспринимали ее как подарок судьбы.  Когда я заканчивал Институт (в 1956 г.- Б.Л.), это была другая страна, другая эпоха. Я посещал кружок на кафедре госпитальной терапии, и по рекомендации моих учителей   - профессоров Бориса Борисовича Когана и Алексея Викторовича Виноградова -  был направлен к академику Александру Леонидовичу Мясникову, который взял меня в ординатуру в возглавляемом им Институте терапии. Коган, Виноградов и Мясников сформировали мое клиническое мышление.

- Что Вы понимаете под клиническим мышлением?

- Это главное качество, определяющее успех врачебной деятельности -  на основе данных обследования больного, лабораторных и прочих дополнительных данных, а также врачебной интуиции   и знакомства с литературой выстроить диагностическую гипотезу, чтобы потом, опираясь на наблюдение за больным, ее принять или отвергнуть. Клиническое мышление дарят будущему специалисту учителя. Если он не прошел этой школы и у него не сформировалось клиническое мышление, он сможет осуществлять ремесленные функции врача, но полноценным клиницистом не станет.

Особых знаний Институт терапии   мне не дал – это был институт трех болезней: гипертонической болезни, атеросклероза и инфаркта миокарда. Грамотным терапевтом широкого профиля   там   стать невозможно. Предполагалось, что по окончании   ординатуры я продолжу научную работу согласно рекомендации комиссии АМН СССР, в составе   академиков Мясникова и Вовси, и начальника управления кадров. Каково же было мое удивление, когда кадровичка, которая хорошо ко мне относилась, показала мне письмо из Минздрава о передачи меня   в управление кадров МЗ СССР для распределения в Чечено-Ингушскую АССР. Оставить беспартийного еврея в Институте терапии в Минздраве возможным не сочли. Чтобы не потерять московскую прописку, я по блату получил место ординатора в Окружной больнице Салехарда. Так я познакомился с жизнью Крайнего Севера. Обследовал уголовников в ДПЗ, летал по Ямало-Ненецкому национальному округу на самолетах санавиации, заведовал терапевтическим отделением. Жизненные впечатления богатейшие, а с медициной было сложнее: вышагивая по своему отделению, я с ужасом думал, что диагноз понятен в лучшем случае у половины больных, а у остальных всё не так, как в учебнике – тяжелейшая и разнообразнейшая краевая патология. Потом нас (а я был уже замглавврача по поликлинике) собрали три полковника спецслужбы и, предупредив о строжайшей секретности разговора, приказали всех больных с неясными диагнозами отправлять в Областную больницу в Тюмень. На полярном Урале был ядерный взрыв и валом шла радиационная патология. В Москву я вернулся через три года с тяжелым туберкулезом, был оперирован, и с тех пор начался мой долгий путь по больницам. Пришлось менять профессию.

Мясников предложил место аспиранта, но мне надо было усиленно питаться и содержать себя. Недолго проработал в отделе истории медицины Института Семашко у Бориса Дмитриевича Петрова (сотрудники звали его Беда Петровым), где начал писать диссертацию о Г.Ф.Ланге, который считался одним из основоположников клиники внутренних болезней в СССР. Увидев, что Петров не даст мне ее завершить, перешел ответственным секретарем журнала «Фельдшер и акушерка» в издательство «Медицина». Так я начал путь журналиста, редактора, издателя, энциклопедиста (в те годы такая профессия еще существовала). Затем работал в книжной редакции терапевтической, справочной и переводной литературы.  Одновременно я защитил кандидатскую по клинической электрорентгенографии, выполненную в Институте хирургии, возглавляемом академиком Б.В.Петровским. Работа нашего коллектива во главе с Н.Р.Палеевым получила Госпремию, но меня из списка награждаемых Петровский вычеркнул. Он был выдающимся хирургом, но воинствующим антисемитом и человеком без определенных ограничений. Наконец, в 1970 г. я перешел в издательство «Советская энциклопедия», куда меня нехотя взяли старшим научным редактором и   руководителем группы медицины только потому, что издательство   опаздывало на полгода с подготовкой статьи «Медицина» для «Большой Советской энциклопедии». Там я ожил, почувствовав, что нахожусь на своем месте, начал овладевать энциклопедической спецификой. Тогда же прекратил лечебное совместительство -  предыдущие годы я работал на полставки ответственным дежурным в скоропомощной больнице №53.

- Вы не жалеете о своем уходе из клинической медицины?

- Нет. Во-первых, мне было тяжело. Во время дежурства ни секунды не спал, после дежурства и рабочего дня принимал пипольфен и отсыпался, однажды у меня были слуховые галлюцинации. Во-вторых, осознавал свою неполноценность, чувствуя себя недоучкой. Ответственный дежурный должен быть осмотреть всех   сложных терапевтических больных и разобраться, в какое отделение их госпитализировать. Полагался только на свое клиническое мышление.

- Следующий этап вашей карьеры -  работа в НПО «Медицинская энциклопедия». Как вы там оказались?

- Меня позвал туда Андрей Михайлович Сточик своим заместителем. Я поставил, как мне казалось, невыполнимое условие – персональный оклад. Сточик его выполнил. Меня ждала адская работа. Наша дружба напоминала пачку невскрытых лезвий. Он бил исподтишка. Например, мои «Очерки по истории  отечественной кардиологии» были выдвинуты на Премию им. А.Л.Мясникова. Чтобы не дать мне эту премию, конкурс отменили. Сточик не мог пережить успеха моих докладов.  Они не привлекли бы особого внимания, если бы звучали   в среде общих историков, ну, похвалили бы за интересный доклад, а для историков медицины я выглядел явлением с другой планеты. Но он был одним из самых интересных людей в моей жизни. Через 5 лет я вернулся в родную БСЭ, которая стала Большой Российской энциклопедией, заместителем главного редактора. Как совместитель работал профессором кафедры истории медицины и культурологии в ММА имени И.М.Сеченова, затем – главным научным сотрудником Института истории медицины РАМН. На книжном рынке как составитель и редактор выпускал медицинские справочники и энциклопедии - меня называли королем справочников. Первые реальные деньги я здесь и заработал.

- Что Вы думаете о состоянии нашей истории медицины?

- В середине ХХ века группа врачей-идеологов во главе с Б.Д.Петровым создала нарратив - как надо писать историю медицины. Тогда планировалось создать руководство с огромным разделом по советской медицине. В обнаруженном в архиве документе подробно сказано, кого считать «великим», кого – «выдающимся», а кого – «известным», в каком порядке перечислять отечественных и зарубежных авторов, о ком писать подробно, а кого никогда не упоминать. Составителями этого ужасного   документа были, помимо Петрова, Ф.Р.Бородулин, (писали друг на друга доносы в ЦК) и М.И. Барсуков. В качестве участников данной группы я бы также упомянул Д.М.Российского и А.Г.Гукасяна, который, занимая высокие административные должности, выполнял функцию партийного надзирателя за медициной того времени. Он же был автором большинства книг по истории терапии.   

Преемником Петрова стал академик РАМН Юрий Павлович Лисицын – человек яркого ума, творческий и достаточно образованный. Он, в отличие от Петрова, всё понимал, но ничего не хотел менять. Был еще Павел Ефимович Заблудовский, человек исключительной эрудиции, но школы он, к сожалению, не создал.

Следующий лидер -  А.М.Сточик. На рубеже XXI века он отбросил всю методологию и методику историко-медицинских исследований, по Петрову, и начал серию крупных, в том числе монографических, исследований по истории медицинского факультета Императорского Московского университета, высшего медицинского образования и становлению этапности клинического обучения, а позднее - по формированию научной медицины в ходе научных революций XVII-XIX веков.  Однако прямо заявить о разрыве   с   традицией  советской истории медицины  Сточик не рискнул.  Наверное, этому мешало его высокое положение в Президиуме РАМН. Полностью покончить с нарративом Петрова предстояло следующему поколению историков медицины.

- Кого вы считаете своими учителями по истории медицины?

- Примером для подражания был для меня П.Е.Заблудовский, но учился я у общих историков. Будучи уже немолодым человеком, ходил на их молодежные школы. Многое дало мне общение с Ароном Яковлевичем Гуревичем, который перенес парижскую «Школу анналов» на российскую почву, Георгием Степановичем Кнабе и Юрием Львовичем Бессмертным, ставшим моим тестем.  Одним из учителей является моя бывшая вторая жена Ольга Бессмертная, хотя я старше её более чем на 20 лет. Она сильный историк культуры, преподает в «Вышке».

- Вы упомянули о научной школе. Что вы под ней понимаете?

- Во-первых, «научная школа» – это термин. У слова «школа» - тысячи значений. Есть «Школа служебных собак им. Карацупы», есть «Школа рабочей молодежи», в математике есть школа Бурбаки, в теоретической физике – школа Эйнштейна (это те, кто принял его теорию относительности).  Научная школа – типовое понятие в истории науки. В гуманитарных науках и в медицине   все сложнее. Во-вторых, не может быть никаких разговоров   о научной школе без трех «У» - учителя, ученика и учения. В-третьих, не может быть научной школы, неотличимой от других школ.  Если у школы нет своего лица, значит, она не существует. В-четвертых, нет научной школы как вневременного понятия. Например, российские научные терапевтические школы появились в начале XIX века и закончились во второй половине ХХ века. А у клинических научных школ – своя специфика.

- Как строится ваш рабочий день?

- Я хорошо работаю головой   по вечерам и ночью. Раньше двух часов ночи я не ложусь, иногда бодрствую до рассвета. Встаю между 10 и 12 утра. Около трех часов уходит, чтобы привести себя в человеческий вид (ежедневная гимнастика и т.д.).  За компьютер сажусь не ранее 2-3 часов пополудни. Набранный текст трижды перечитываю. Огромная часть нужного мне материала берется из интернета, интернетную липу я вижу сразу. Ценными материалами снабжают мои помощники. Примерно 30% информации нахожу в домашней библиотеке.

- Есть ли у вас увлечения помимо науки?

- В молодости я был меломаном. Любил живопись, но коллекционером, к счастью, никогда не был. Мои литературные вкусы сформировались в молодые годы. Это поэзия Цветаевой и Гумилева, позже Ахматовой, с возрастом присоединился Тютчев. С эпохи 1960-х идет мое увлечение бардами – Галичем, Окуджавой и, с поправками, Высоцким.  Из писателей-классиков мне ближе все-таки Чехов, из более поздних – Булгаков, Бабель, Домбровский, Фазиль Искандер, конечно, братья Стругацкие. Из современников - Дина Рубина, Людмила Улицкая, Дмитрий Быков (при некотором словоблудии это один из самых умных мыслителей нашего времени).  На первое место в современной русской литературе я бы поставил Евгения Водолазкина. Как видите, у меня банальный вкус московского интеллигента.  В 30 лет начал писать стихи. Из них получился сборник, иллюстрированный моим внуком.

Дочь Оля от первого брака и оба внука живут в Израиле. Но я никогда не хотел бы там жить, а предпочел бы Западную Европу, где-нибудь между Францией и Германией. Я всегда ощущал себя космополитом и европейцем. Русофоба и сиониста не смогла из меня сделать даже советская власть. К сожалению, нынешняя Европа поглупела. Судите по ее лидерам -  вы не увидите фигур масштаба Де Голля, Черчилля или Аденауэра.    Нидерланды превратились в публичный дом, где самые уважаемые люди – геи и наркоманы. Даже Китай и Индия на этом фоне смотрятся лучше. Сегодняшняя Европа недееспособна и не может себя защитить.

-  С кем вы, мастера культуры?

- Я с пустынником Серапионом (смеется – Б.Л.). Отношу себя к очень немногочисленной «гнилой интеллигенции». Не все могут сравниться с Эйнштейном по гениальности, но можно разделять его взгляды. Я с ним полностью согласен в мироощущении.

- Наверное, любой человек не может не замечать украинские события. Как вы к ним относитесь?

- Терпеть не могу сегодняшнюю Украину, хотя ценю демократию, которая там есть. Украина -  одна из самых коррумпированных стран Европы, худший вариант советского наследия, с русофобством, гонениями на русский язык и русскую культуру, а где-то и на русских. И вы хотите, чтобы я ей сочувствовал?  Я сочувствую украинской интеллигенции, которая так же малочисленна и бессильна, как и российская.