Тоскуя по Арарату

Великий швейцарский психиатр, психолог и философ К.Г.Юнг когда-то ввел в науку понятие «архетип», назвав так отражение коллективного опыта предшествующих нам поколений наших предков, запечатлевшееся где-то в глубинных структурах нашего мозга. Содержанием архетипов являются общечеловеческие первообразы, сложившиеся на протяжении тысячелетий (например, архетипы Героя, Мудрой Старухи и пр.) Они хорошо всем нам известны по мифам и сказкам: Иван Царевич, Баба-яга и так далее... Само собой разумеется, что при значительном сходстве у разных народов одних и тех же кластеров-архетипов детальное различие между ними все же будет огромным.

Мне кажется, что классический список архетипов можно расширить, включив в него, например, архетипы Храма или Родного Пейзажа... Человек любой национальности и любого вероисповедания, услышав эти слова, несомненно, представит себе нечто, и внутренние представления для сотен тысяч людей одной конфессии и одного этноса будут очень сходны между собой... «Ландшафт действует на этнос принудительно, и поэтому при его смене этнос вынужден либо исчезнуть, либо выработать новые формы адаптации, что означает смену стереотипа поведения», - сказал этнолог Л.Гумилев, по сути дела обозначая взаимосвязь между пейзажем и психологией человека.

«- Мне по душе горы, стремнины и горные озера, - сказал я.
- А ты бывал в горах? - спросил он.
- Пока нет, - сказал я, - но уж как-нибудь доберусь и до гор», - так написал в одном из своих рассказов Уильям Сароян, американский писатель армянского происхождения, родившийся в Калифорнии и не бывавший в Армении, стране своих предков, до преклонных лет. Но он любил те армянские горы, которых никогда не видел. Они были его жизненным ориентиром, тем самым единственным местом на Земле, жить вне которого можно было, только твердо зная, что непременно вернешься туда когда-нибудь. Горы Армении были для Сарояна не только географическим понятием, не только символом родины предков и центром эмоционального притяжения для него самого, но и воплощением трудного и прекрасного жизненного пути-восхождения любого человека, когда-либо жившего или живущего выше уровня моря.

В 1915 г. турецкая резня, направленная на тотальное уничтожение армян, на геноцид этого народа (в Западной Армении тогда погибло более 1,5 млн человек, а еще 600 тыс. было угнано в пустыни Месопотамии), привела к тому, что многие из уцелевших жителей Армении навсегда покинули свою страну, оказавшись вдали от ее гор, миндальных и абрикосовых деревьев. Отныне для многих из экспатриантов только воспоминания о цветах, звуках и запахах прежней жизни остались тонкой нитью, связывающей прошлое дедов с настоящим отцов и будущим детей. Армянская диаспора с тех пор стала одним из самых многочисленных и распространенных на планете национальных рассеяний.

Тогда же два человека, два армянина почти одинаково отреагировали на трагедию своего народа, получив психическое расстройство, которое в одном случае стало преходящим, в другом - неизбывным.
Мартирос Сарьян и Комитас. Художник и композитор. Гордость и печаль нации. Национальные армянские святыни. Две легенды – с разным финалом человеческих судеб.

Национальная армянская трагедия 1915 г. привела к неизлечимому хроническому психическому расстройству у композитора Комитаса. Сарьян же после известия об этом событии в течение нескольких месяцев находился в состоянии затяжной реактивной депрессии, не позволявшей ему рисовать. «Я ушел прочь. В глазах темнело. Кричать не мог. Перед затуманенным взором мелькали страшные призраки виденного... Затем все смешалось и стало вертеться с какой-то сумасшедшей быстротой... Через несколько дней я очнулся в Тифлисе, в доме своих знакомых. Оказывается, заметив у меня признаки душевной болезни, друзья спешно увезли меня в Тифлис», - писал Сарьян. В дальнейшем стигматы психического расстройства в биографии художсудьбы композитора.

И Сарьян, и Комитас в своем творчестве были ориентированы на глубокие, исконные национальные истоки, получая от своей земли, лежащей среди гор, вдохновение и силы. Оба они, один - в живописи, другой - в музыке исходили из народного творчества, национального пейзажа, национального языка и всех тех, порой трудноуловимых и трудноописуемых нюансов, из которых складывается национальное самосознание каждого человека, каждого народа. «Так что же такое все-таки наша родина? Какое-то особенное место на земле? Реки? Озера? Небо? Может, луна там восходит как-то по-другому? А солнце? Или наша родина - это деревья? Виноградники? Травы? Птицы? Скалы? Холмы? Горы? Равнины? Температура воздуха весной, летом и зимой? Пульс живой природы? Может, это дома и хижины, улицы городов? Столы, стулья, чаепития и разговоры? Может, это персик, созревающий на ветке в летнюю жару? Может, это мертвые в земле? Может, это те, кто еще не родился? Может, это речь? А может, напечатанное слово родного языка? Написанная там картина? Песня? Танец? Или родина - это молитва, вознесенная в благодарение за воздух, воду, землю, огонь и жизнь? Может, родина - глаза людей, их улыбки, их горе?» - написал У.Сароян. Желтые горы Армении, ее яркие цветы, написанные Сарьяном, и армянский музыкальный лад, сберегаемый Комитасом, постоянно держали их обоих в силовом поле армянской национальной культуры, центром притяжения которой был и остается Арарат, находящийся вне пределов страны, но присутствующий на ее гербе.

У армянского скульптора С.Багдасаряна есть замечательная скульптура, расположенная близ города Степанакерта, с симптоматичным и символичным названием: «Мы - наши горы». Наверное, любой горский народ испытывает к горам особое чувство, отводящее им почти сакрально-архетипическое место в жизни этноса, живущего выше крыш девятиэтажных домов. Гора, по сравнению с полями обитателей равнинных пространств, обладает какой-то ярко выраженной конкретностью, локальностью, персональностью. Гора становится частью судьбы жителя гор. Она превращается в его друга, собеседника, советника - в человека. Если житель среднерусской равнины одушевляет дерево, растущее из этой равнины, то горец одушевляет гору, которая становится еще и символом преодоления, восхождения, трудной судьбы, принадлежащей тем не менее ему самому. Гора становится символом жизни вообще. «В горах мое сердце!», - написал шотландский горец Р.Бернс; «Сердце мое на вершинах гор...» так звучит первая строка одного из стихотворений национального поэта Армении А.Исаакяна; так же называется и один из известных рассказов У.Сарояна, родившегося вдали от Армении, увидевшего ее только в старости, но всегда помнившего эту страну желтых гор и холодных вод Севана. Мартирос Сарьян, возвратившийся после турецкой резни в Армению, продолжал писать горы и цветы, людей и долины своего края; и этническое родство с теми местами, с которыми была связана жизнь десятков поколений его предков, сказалось на здоровье художника целебным образом. Рисуя горы Армении, Сарьян совершал свое восхождение, разговаривал с предками, которые видели те же самые горы и разговаривали с ними когда-то, как и он сам теперь. Психопатологический срыв художника оказался кратковременным, а его жизненный путь не прервался безумием, уже было кружившим поблизости.

Комитаса же из Армении увезли в Европу. Он лишился того окружения: музыки, которая отныне звучала только в его голове; речи; красок и запахов, к которым привык еще до своего рождения. Франция встретила композитора иными звуками, другими красками, непривычной речью. В воздухе пахло не горными травами и миндальными деревьями, а выхлопными газами автомобилей и сыростью. Легкий запах кофе тоже был в этом сложном коктейле, но деликатный аромат французского напитка лишь отдаленно напоминал Комитасу запах того кофе, который он пил дома. Главным же было то, что в Париже нет гор. Эйфелева башня не похожа на Арарат. Армянские, гусанские, курдские национальные мелодии и хоры зависли во влажноватом воздухе, оторвавшись от армянских гор, постепенно истаивая и растворяясь в атмосфере европейского мегаполиса.

Пока композитор находился в континууме своего языка и своего народа, расселившегося по всей Малой Азии, он мог считать себя дома - от Константинополя до Эривани. Но теперь этот континуум разорвался: сначала его продырявили ятаганы янычар, а потом композитора увезли лечиться во Францию, где тоже были армяне-экспатрианты, но и они здесь были изгоями, расставшимися с горами. Их язык и их культура на территории гостеприимной Франции были уже не материком, раскинувшимся от Босфора до Тифлиса, а мелким архипелагом, затерянным в океане чужой национальной культуры. К тому же большинство из них, старясь поскорее ассимилироваться, - из практических соображений, - старалось говорить только по-французски и слушать американский джаз или французский шансон. И только армянские старухи, чудом вывезенные из Дилижана, Эривани и Газарапата, разговаривали на своем древнем языке, передавая национальную культуру внукам, которые благодаря этому знали о подвигах Давида Сасунского, запахе цветущих абрикосовых деревьев, плещущейся в Севане форели и о далеком Арарате... (Уильям Сароян писал: «Я заговорил по-армянски только после того, как к нам переехала бабушка»).
Сердце бедного композитора Комитаса осталось в горах Армении, а сам он оказался в Париже, где жил с разорванной душой еще целых 20 лет. И больше никогда не видел Арарат.

Игорь ЯКУШЕВ, кандидат медицинских наук.
Архангельск.