Владимир ЗЕЛЬМАН: Хочу подольше пожить и побольше поработать

С выдающимся советским и американским врачом и учёным (как аттестует его Википедия) Владимиром Зельманом мы познакомились два года назад во время праздничного ужина в честь открытия медицинского центра Дальневосточного федерального университета. Обстановка располагала к хорошей беседе: кораблик, где проходил ужин, часа 4 бороздил бескрайние воды, внутри было красиво и тепло, а на палубе – свежо и вольготно.

Кто этот человек, с которым мы оказались за одним столиком, в тот момент я ещё не знала. Но то, что он действительно выдающийся, было понятно сразу: и по тому, как к нему обращались хозяева и гости праздника, и просто по манере общения.

Проговорили мы тогда практически весь вечер, но не всё удалось записать (естественно, на ужин отправилась без диктофона). Поэтому для того, чтобы закончить нашу беседу, пришлось слетать на встречу с ним… в Сибирь. Но это всё-таки ближе, чем Калифорния, где он живёт…

– Владимир Лазаревич, у вас масса званий – профессор, иностранный член Российской академии наук, почётный профессор Военно-медицинской академии в Санкт-Петербурге и Новосибирского государственного медицинского университета. Вы – его выпускник. Помогаете как-то родному вузу? Возможно, читаете лекции?

– Лекции, да, читал. А когда надо было из академии сделать университет, я помогал в разработке документов и других вопросах. Это действительно очень интересный институт, созданный в 1935 г. На первых порах преподавательский состав был из заключённых сталинского периода, а после войны в Сибирь ссылали космополитов. Все они были интересными, умными, эрудированными.

– Как получилось, что школу вы окончили в городке, в котором родились, – в Сквире, на Украине, а в институт поступили в Новосибирске?

– Когда наша семья вернулась из эвакуации, я уже немного подзабыл украинский язык, поэтому не получил золотую медаль, а только серебряную. Да и поступить тогда в вуз, тем более медицинский, с моей фамилией было непросто. А в Новосибирске у меня был брат Дмитрий, который посоветовал попробовать подать документы там. Таким образом я и стал студентом Новосибирского мединститута. И с тех пор связи с ним не теряю: раз в 5 лет организовываю здесь ужин-встречу одногруппников, на котором мы снова превращаемся в студентов. В прошлом году отпраздновали 55-летие выпуска.

– Вы производите впечатление не только очень энергичного и целеустремлённого человека, но и большого оптимиста. Как удалось через годы пронести это чувство? Или это наследственное?

– Мой отец был очень спокойным, тихим, – настоящий работяга-извозчик, который вставал ни свет ни заря и работал допоздна, а то и ночами, а приходя домой, отдавал все деньги жене.

Я тоже начинаю день в 4 утра, видимо, это его гены.

У нас была очень дружная семья, такая местечковая, все завидовали маме, что у неё такой муж. Я бы назвал – внутренне интеллигентный. Несмотря на его профессию, я никогда не слышал, чтобы он матерился или вообще грубил. Мама, хотя и не получила образования, была очень мудрой женщиной – понимающая людей, видящая, кто есть кто. И она никогда не была нытиком, невзирая на нелёгкую жизнь.
Я тоже не всегда бываю весёлым, всем довольным, но не устаю надеяться на что-то интересное и новое. Бывает: что-то недоделал, что-то не получилось, чего-то не добился. Но я обязательно стараюсь найти выход из ситуации. По принципу: одна дверь закрывается, зато вторая – открывается!

– Вам всегда в жизни везло?

– Напротив, я рос очень хилым ребёнком, как говорится, все болезни были мои. Только появился первый зуб – так я должен был упасть и выбить его! Собралась семья у самовара, я подошёл, чтобы попить, перевернул его и обжёгся так, что еле выжил. А вот война пощадила…

Мы эвакуировались буквально через несколько дней после начала войны, потому что немцы продвигались довольно быстро, и в райкоме партии дедушке сказали, что он должен уехать. Дорогу бомбили, моего брата ранило в голову, а бабушке осколок обжёг руку. Тогда она сказала: «Я дальше не поеду. Я в 18-м году видела немцев, они не страшные, они даже говорят на нашем языке». И другим сказала, чтобы «не слушали этого старого дурака», не ехали никуда и пережили всё здесь. В результате из нашей семьи выжили только я, брат и мама, потому что дед нас взял с собой. Имена остальных – в истории Холокоста.

– Как вам удалось преодолеть болезненность и слабость?

– Я рос любознательным, много читал, у меня были свои герои и один из них – Суворов. Говорили, что он тоже рос хилым, но начал обливаться водой, делать зарядку и так далее. И я решил, что не должен отличаться от своих сверстников. Вместо гантелей я использовал кирпичи, бегал, играл в футбол, старался заниматься спортом. И это стало образом жизни: обычно я встаю в 4 утра, в 5 с небольшим ухожу на работу, потому что у нас в 6 утра своеобразная планёрка, так называемый breakfast rounds – мы обсуждаем лекции, состояние тяжелобольных.

Но в выходные я обязательно спускаюсь к океану, рядом с которым живу: побегать, позаниматься физкультурой. Потом возвращаюсь и продолжаю работать: читаю, какие-то идеи записываю.

Я обычно пишу себе задания: вот на прошлый год я написал, что должен провести 55-летие выпуска. С января написал себе ряд вещей, которые нужно сделать.

– Всё выполнили?

– В целом – да.

– Что для вас является самой большой радостью в жизни?

– В своё время я перенёс операцию, довольно тяжёлую, но, как видите, функционирую, всё в порядке. Поэтому – здоровье. Я всё время хочу жить подольше, побольше поработать. Обладать энергией, возможностью продолжать активную жизнь. В России, Америке, других странах.

Счастье, конечно, и в семье. Я овдовел, но у меня есть сын, тоже врач. Ещё – общение с друзьями. Друзья в основном в России, потому что я здесь вырос.

Друзья юности живут в Новосибирске. Но после переезда в Москву в 1965 г. , куда я был приглашён заведовать отделением нейроанестезиологии Института неврологии АМН СССР, у меня здесь тоже появился огромный круг интересных людей, таких как Святослав Фёдоров, Эдуард Кандель, Александр Коновалов и многие другие. С ныне живущими часто говорим по Интернету – раньше преобладали телефонные разговоры.

Сначала летал за свои деньги, теперь меня уже приглашают, оплачивают билеты, поэтому легче. Но есть и обратная сторона этой известности: она приходит со старостью. Я бы поменял одно на другое.

– А как вы решились на переезд в Америку, что побудило?

– Я не решался. Одним из моих пациентов был Арманд Хаммер, и он предложил быть его личным врачом. Он договорился с властями, и мы уехали с ним. Моя покойная жена поставила условие: с нами уедут её дядя и тётя. Я тоже хотел своих увезти. Он попросил весь список. Таким образом, в течение года все выехали.

В США я с 1977 г. Сейчас являюсь заведующим отделением анестезиологии и реаниматологии Университета Южной Калифорнии в Лос-Анджелесе.

– Наверняка у вас есть какое-то хобби?

– Более всего я люблю путешествовать. Интересуюсь тем, что происходит в мире. Очень много читаю по археологии, палеонтологии. Мой интерес к генетике связан с таким понятием, как эволюция человека. Память пока держит миллионы цифр: откуда мы произошли, какие мутации нас вывели, в чём наше отличие от шимпанзе.


– Вы участвовали в создании Музея еврейской толерантности. Расскажите об этом, пожалуйста.

– Всё началось с известной инициативы Спилберга: собирать данные, интервьюировать выживших во время Холокоста. Возникла идея провести такую работу в России. Группу возглавил Александр Борода, президент Еврейской общины России. Я рассказал ему, что из моей семьи погибли во время Холокоста 23 человека. И что вырос в местечке, где слышал много разных историй о былых временах, и у меня где-то внутри есть это осознание: откуда мы, историческая память народа. Поэтому и сам помог финансово, и сейчас в Америке людей привлекаю к этой работе.

Музей действительно оказался очень интересным, показал историю еврейского народа как часть истории России.

– Насколько эта приверженность национальным корням в Америке сильна? Мне казалось, что они все себя считают только американцами.

– Они все американцы, все равноправны, однако есть так называемые общины. У нас есть русская община, к нам приезжают известнейшие деятели искусства. Мы объединены корнями происхождения. Поэтому родители даже отдают своих детей в садики, где преподаватель говорит на русском, чтобы дети не потеряли эту связь с родиной.

– Знаю, что у вас много друзей среди выдающихся людей. Назовите, пожалуйста, несколько имён.

– Слава Ростропович, Михаил Шатров, Александр Гельман, Александр Митта. В каждом из них я участвовал в какой-то степени, когда нужна была медицинская помощь, и не только. Булат Окуджава у нас оперировался. Владимир Лукин, который был послом, потом мы подружились. Из медицины, кроме тех, кого я уже назвал, – Aлександр Потапов, Bладимир Крылов, Aлексей Кривошапкин, Aлександр Kapaськов, Aлександр Баранов и другие.

– То есть дом на берегу океана открыт для всех? Вы ещё рассказывали о коллекции картин. Она появилась под влиянием Хаммера?

– Нет, это другая история. Мне их подарил один из режиссёров – Ирвин Кершнер. Он известен фильмами «Никогда не говори «никогда» о Джеймсе Бонде с Шоном Коннери, «Империя наносит ответный удар», который был самым успешным в серии «Звёздных войн».

Меня с ним познакомил Александр Митта, а потом он стал нашим пациентом. В результате Кершнер ещё более 3 лет жил с тяжелейшей формой онкологии. В благодарность он подарил коллекцию картин, которые я, в свою очередь, подарил моему госпиталю.

– Что бы вы назвали самым большим достижением в медицине за последнее время?

– Если брать последние 50 лет – это трансплантация органов; многие годы до этого медики бились над проблемой их отторжения организмом. Сейчас – то, о чём мы говорили на симпозиуме во время II Международного форума технологического развития «Технопром», – генетическая медицина. Молекулярная, геномная, то есть персонифицированная.

Ведь каждый из 6,5 млрд человек на планете индивидуален, неповторим. Можно создать клон, но нельзя представить его естественное возникновение.

– А как вы считаете, насколько этично клонирование?

– Я думаю, что этим заниматься не стоит. Считаю, что сама природа должна создавать нашу индивидуальность. Это первое. Во-вторых, неизвестно, будет ли клон долго жить и будет ли он уж настолько, как предполагается, одинаковым – это непредсказуемо. Да и для создания запасных органов клонирование тоже не подходит.

Религиозные люди так говорят: с момента зачатия это уже человек. Если его клонировать, тем более в промышленных целях, тогда человек низводится до уровня животного. Сейчас, кстати, всё меньше споров на эту тему, потому что побеждает такая точка зрения.

Кроме того, за короткий период молекулярная биология и генетическая медицина настолько продвинулись вперёд! Изучение человеческого генома даёт огромный источник знаний, отвечая на вопросы: кто мы? как мы живём? почему мы болеем? А если человечеству известна причина, оно обязательно найдёт ключ к решению проблемы.

Беседу вела
Алёна ЖУКОВА,
корр. «МГ».