Шахматное гетто

Акиба Кивелевич Рубинштейн родился в 1882 г. в селении Стависки, бывшим одним из многочисленных польских городков-гетто, в семье раввина. У его родителей уже было к тому моменту 11 детей. Еще до рождения Акибы его отец умер, оставив семью практически без всяких средств к дальнейшему существованию, и мальчик был отдан матерью на воспитание родителям мужа. Опустим здесь подробности скудного быта бедных еврейских семейств, подробно описанные Шолом-Алейхемом, И.Б.Зингером и иллюстрированные М.Шагалом: для этого нужно обладать талантом, умеющим находить в себе силы (таки да!) улыбнуться по поводу собственной трагедии.

По законам Торы
Акибе была предначертана почти та же стезя, по которой прошел его отец: еврейские религиозные школы хедер и иешива, а потом функция мела-меда (учителя) в одном из этих городков-гетто, усеявших Польшу в XIX в. Огромная еврейская диаспора сохранилась в Европе, и в частности в Польше, в течение многих столетий благодаря своему языку, своей религии и своим национальным, культурным традициям, несмотря на то, что формально ни малейшего шанса у нее для этого не было: отсутствие собственной территории теоретически превращало этот народ в углового и недолговременного жильца мировой истории. Но случилось иначе. Еврейский язык и Тора сохранили свой этнос. Специфические особенности иудейской культуры и религии могли уцелеть только при условии их максимальной консервации, что было почти немыслимо в ситуации диффузного проникновения еврейских общин практически во все страны Европы – с индивидуальной спецификой их быта и потенциально почти неизбежной в таких случаях взаимной ассимиляцией. И именно такими консервами длительного хранения стали еврейские гетто, возникшие во многих городах Европы. Эти острова иудейской религии и еврейского быта в течение долгих столетий оставались почти что terra incognita для гоев, являясь той средой, которая сумела пронести культуру еврейского этноса через многие века трудностей и лишений. «Мы думаем, что гетто и черта оседлости сыграли в сохранении религиозно-национальной самобытности еврейского народа роль положительную», – считал русский философ и медиевист Л.П.Карсавин.

Для городской европейской общины не слишком важно было то, что происходило внутри городского еврейского гетто, зачастую жившего по своим законам настолько автономно, что для голландских жителей Амстердама осталось практически неведомым такое событие, как отлучение Б.Спинозы от Амстердамской синагоги «за угрозу благочестию и морали». Для гоев это были обычные «еврейские штучки», которые имели сугубо местное (местечковое) значение и применение. Со своей стороны, евреи могли прожить в гетто всю жизнь, не покидая его.

Ограда гетто была вынужденной мерой, которая в итоге не только сберегла еврейскую и иудейскую специфику, но и сильно повлияла на сам менталитет этого народа. Ограниченное тесное пространство, на котором аккумулировались еврейские общины и где было так мало свободного места для экстенсивного развития, где община разрасталась (от демографии никуда не денешься), а территория оставалась практически неизменной, заставляло евреев вести определенный обособленный образ жизни, что, впрочем, соответствовало национальному укладу, соотносилось с самой еврейской культурой.

Для любого иудея в Торе есть Всё – нужно только суметь интерпретировать этот Абсолютный текст, правильно прочесть его: ибо каждая буква Книги и каждый новый порядок прочтения различных комбинаций этих букв имеют глубокое и непреходящее значение (известно выражение «знать Тору «на иглу» – достойный ученик хедера должен был уметь определить, на какой странице и на каком слове Торы выглянет острие произвольно вколотой меламедом в книгу иголки).

Возможно, что эта традиция восходит к трактату «Сефер Йе-цира», где говорится, что Иегова, Бог Израиля, сотворил мир с помощью чисел и букв алфавита: «Двадцать две основные буквы: Бог их нарисовал, высек в камне, соединил, взвесил, переставил и создал из них всё, что есть, и всё, что будет». Поэтому какое бы то ни было изобретение в принципе невозможно, бессмысленно, да и вовсе ненужно: ничто и никогда не выйдет за рамки, обозначенные Торой. Но интенсивная комбинаторика, комментарий, поиск изощренно-туманных оттенков смысла, новых дешифрующих Бытие и Божий замысел сочетаний букв Торы, прочитываемых по разным схемам, с разными интервалами вполне возможны и даже необходимы. И вот, различные комбинации – перестановки – интерпретации уже существующего текста составляют значительную часть содержания интеллектуальной деятельности этноса в широком смысле слова. Перетолкование, переосмысление, перетрактовка того, что уже было так или иначе создано, но теперь подлежит новому прочтению, с учетом иного контекста. И потому – теория относительности А.Эйнштейна, теория множеств Г.Кантора, квантовая физика Н.Бора, кибернетика Н.Винера, литературная критика, жанр литературной пародии, юриспруденция, экономика, семантика, семиотика, структурализм, герменевтика, деконструктивизм, многочисленные междисциплинарные науки, логистика, математическая лингвистика, статистика, да, собственно говоря, и сама алгебра – «аль-хебра» (в переводе с арабского языка – «еврейская наука»)… Поиски сокрытых смыслов, закономерностей, верификация эмпирики, реализованной другими этносами… Комбинирование готовых элементов – как в Торе и Каббале.

Небо «в клеточку»
Шахматы – то же гетто, с ограниченным для экстенсивного постижения пространством, но неограниченными интенсивными потенциями в виде версий-вариантов. И вовсе не случайным является то количество шахматных гениев, чьи предки выросли в гетто Европы. Комбинаторика шахматных сюжетов оказывается в этом случае естественным продолжением идеи Торы, прочитанной «на иглу».
 
Акиба Рубинштейн впервые увидел шахматы в 14-летнем возрасте: играли двое его одноклассников по Белостокской иешиве, где он получал образование меламеда. (Очень поздний срок для человека, который в дальнейшем посвятит большую часть своей жизни этой игре: шахматы, музыка, балет… обычно входят в жизнь ребенка, родители которого намереваются увидеть в нем соответствующего специалиста, значительно раньше. И этот поздний возраст свидетельствует о совершенно исключительном шахматном даровании Рубинштейна.) После этого мальчик разыскал учебник шахматной игры Сосница на иврите и тщательно его проштудировал.

И уже перед Первой мировой войной он считался главным соперником Э.Ласкера в борьбе за звание чемпиона мира. Фантастические успехи очень быстро ввели мастера в мировую шахматную элиту. Но после войны его игра не была стабильной: за выдающимися успехами следовали громкие провалы. Тем не менее в целом мало кто из его современников был столь успешен в турнирной игре: Рубинштейн 8 раз брал первые призы на международных турнирах: Остенде (1907, с О.Бернштейном – через 11 лет после того, как он впервые в жизни увидел шахматную доску), Карлсбад (1907), С.-Пе тербург (1909, с Э.Ласкером), Сан-Себастьян (1912), Пиштани (1912), Брес-лавль (1912, с О.Дурасом), Вена (1922), Мариенбад (1925, с А.Нимцовичем). В начале 1930-х годов Рубинштейн во главе сборной Польши выигрывал золото (1930 г. – выиграв 13 партий, сведя вничью 4, сыграв без поражений) и серебро (1931) на шахматных олимпиадах. Многие дебютные схемы, разработанные им в ферзевом гамбите, защите Нимцовича, французской защите, сицилианской защите, английском дебюте, дебюте четырех коней, сохранили свою актуальность до сей поры. По мнению Р.Рети, партии Рубинштейна иллюстрируют учение В.Стейница «в самой совершенной форме». Закаленный комбинаторикой ум, изменил и усовершенствовал многие традиционные шахматные расстановки, приведя к креативной эксклюзивности, ставшей классикой игры.

Рубинштейн сменил одно гетто на другое. Шахматы надолго стали для него тем изолированным оазисом, который был мал территориально, но беспределен метафизически. Внутрь этого гетто не могли попадать дилетанты и профаны, выходить же за его пределы оказалось (показалось) совсем необязательно. Мир шахмат был неисчерпаем подобно Космосу Торы. Любое прикосновение иглы таило в себе огромные неизведанные никем прежде возможности, позволяя раз за разом находить новые смыслы и красоту в, казалось бы, многократно апробированных вариантах.

С 14 лет Рубинштейн жил внутри шахматной доски, и с какого-то момента небо над ним, которое он ограничил целесообразностью, подчиненной исключительно игре, тоже стало «в клеточку». Гроссмейстер стал узником собственной добровольной аскезы, заключенным немилосердного шахматного гетто, требующего тотального погружения в игру и не выпускающего своего пленника наружу. Рубинштейн подобно Каю, пленнику Снежной Королевы, складывал из кусочков льда, внедренного в его сердце психическим расстройством, слово «вечность»; но при этом у мастера неизменно получалась шахматная доска, которая, по-существу, и символизировала именно Вечность. И это намертво замыкало круг его судьбы, по которому он – как карусельная лошадка – вновь и вновь отправлялся в свой никуда не приводящий путь. Он пытался решить задачу квадратуры этого круга при помощи квадрата шахматной доски. Но задача не имела решения, хотя за право подступиться к ее решению шахматист заплатил очень высокую цену. И изначальная добровольность избранного им узилища постепенно уступила место протесту против ограничений и отшельничества.

Последний приют гроссмейстера
В 1942 г. С.Цвейг написал «Шахматную новеллу», в которой были строки: «Я не мог понять психологию человека, который… не будучи сумасшедшим, в течение десяти, двадцати, тридцати, сорока лет снова и снова посвящает всю силу своего ума нелепому занятию – во что бы то ни стало загнать в угол доски деревянного короля». А.Рубинштейн заметил эту несообразность лет на десять раньше и навсегда перестал играть в шахматы.

Шахматы постепенно стали ненавистны для гроссмейстера: они заменяли ему всё, предложив взамен лишь комбинаторику игры, не оставляя места для всего того, что принято считать «нормальной жизнью». Но главная причина, возможно, состояла в том, что подсчет игровых вариантов не мог для него закончиться никогда, постоянно держа интеллект шахматиста в огромном напряжении и не отпуская ни на минуту. Мозг Рубинштейна исподволь превращался в шахматную машину – почти уже без иных потребностей и желаний. И если он слышал фразу, начинавшуюся словами «едва-едва…», как его мозг тут же начинал считать варианты («…e2-e4, или b7-b5, или g8-f6…»)

И всё это фатально сказалось на психике мастера, который теперь время от времени проваливался в пучину психического расстройства, жертвой которого оказывался всё чаще, допуская нелепые ошибки в элементарных игровых схемах. В важных турнирах он мог получить примитивный мат в одно-двухходовых комбинациях. После 1932 г. психическое заболевание вынудило Рубинштейна отказаться от продолжения шахматной карьеры. («Я не могу позволить себе вторично заболеть этой шахматной горячкой, которую я теперь вспоминаю с содроганием», – словно комментирует Цвейг.) С 1930-х годов до конца жизни (1961) гроссмейстер находился в психиатрическом учреждении в Бельгии, производя на окружающих впечатление вполне адекватного в психическом отношении человека – до тех пор, пока кто-то не упоминал о шахматах или на глаза Рубинштейна не попадалась случайно оброненная кем-нибудь шахматная фигура. Тогда он приходил в тревожное возбуждение, пытался спрятаться под столом, плакал, гневался – до тех пор, пока фигурку не убирали с глаз долой. Все эти случайные шахматные ассоциации вновь запускали механизм машины его интеллекта, который уже не мог остановиться, пока не просчитывал возможные варианты комбинации, изнемогая, но не имея сил прекратить этот процесс.

Психиатрическая больница стала последним, третьим гетто Акибы Рубинштейна. Покинув географическое гетто, он попал в гетто шахматное, а потом, расставшись и с ним, так и не смог жить в том мире, который распахивал перед ним свои просторы. Экстенсивность существования была слишком сильным и неодолимым раздражителем для его психики. Привычное же самоограничение и в психиатрической клинике оказалось для шахматиста естественным, удобным и необременительным. Его гетто меняли рамки и регламент, сохраняя свою общую концепцию. Система гетто позволяла ограничить экстенсивность бытия, акцентируя его интенсивность. В конце концов, нельзя съесть всё, но можно многое попробовать… Для того чтобы приблизиться к Микеланджело, необязательно побывать в Риме. И Тора тоже говорит об этом. Всё уже и так есть в каждом человеке, надо всего лишь (всего лишь?) суметь увидеть и узнать это в себе. Акиба Рубинштейн отказался от шахмат: они не пускали его войти в собственный мир. И, возможно, он в наибольшей мере обрел себя только в психиатрической больнице, расположенной близ Антверпена.

Игорь ЯКУШЕВ,
доцент Северного государственного
медицинского университета.
Архангельск.