Рапсодия в еврейских тонах

«Слово «обаяние», к сожалению, стерлось от частого употребления, но это единственное слово, которое я могу найти, чтобы описать свое первое впечатление от встречи с Гершвином», - писал биограф и близкий знакомый композитора Дэйвид Юэн. «Высокий, с бьющей через край энергией, красивая голова с шапкой курчавых волос, четко очерченное лицо с крупными правильными чертами...», - так вспоминал о Гершвине сэр Осберт Ситуэлл.

Маэстро летел по жизни. Энергия настолько переполняла его, что он никогда не ходил по лестницам размеренно, предпочитая подниматься через две ступеньки. Гершвин набрасывался на каждое из своих многочисленных новых увлечений со страстью. Каждое очередное хобби занимало его полностью: если в круг его интересов попадал гольф, то ни о чем кроме гольфа Гершвин уже не разговаривал. Гольф сменяли нарды, пинг-понг, рыбалка, фанты, крокет, фотография, рулетка, плавание, верховая езда... Неизменной была только любовь к музыке.

Джордж Гершвин, замечательный американский композитор, гордость нации, ставший классиком уже при жизни, причем в весьма молодом возрасте, любимец публики и женщин, высокий, красивый, успешный, богатый, талантливый, атлетически сложенный человек (в его двухэтажном особняке даже был специальный тренажерный зал), абсолютно состоявшийся в творческом отношении - таков был аверс медали судьбы маэстро.

Реверс же этой медали был совершенно иным. Вторая половина его жизни кардинально отличалась от первой. Гершвин всю жизнь жестоко страдал в связи с устойчивыми проблемами желудочно-кишечного тракта. Сам он называл свой недуг «приступами композиторского желудка». У Гершвина были постоянные запоры, его донимали частые приступы тошноты, он вынужден был придерживаться строгой диеты, поглощая овсяную кашку, фруктовые салаты, протертые супчики, суфле и агар-агаровое желе на ночь - иначе его желудок поднимал бунт (впрочем, неугомонный темперамент композитора порой приводил к тому, что он съедал на ночь кварту мороженого, жестоко расплачиваясь за это впоследствии). «Я не могу ни есть, ни пить, ни влюбиться по-настоящему!», - жаловался Гершвин своим друзьям.

Джордж Гершвин был вторым ребенком в семье еврейских переселенцев из России. Его старший брат, Айра Гершвин (ставший впоследствии автором большинства текстов песен Дж. Гершвина), был аккуратным еврейским мальчиком, предпочитавшим обычным мальчишеским играм чтение. Он методично вел список прочитанных им книг. Джордж же был большим любителем погонять мяч, подраться, и, видимо, ему нередко приходилось слышать упреки родителей по поводу своих разбитых башмаков; читать же книги он терпеть не мог. Айра учился хорошо, а Джордж к учебе был, мягко говоря, безразличен. Его успехи только-только позволяли ему переходить из класса в класс. А когда родителей приглашали в школу в связи с его отметками или поведением, с учителями встречался Айра. Пример старшего брата, положительного во всех отношениях - в том смысле, как их трактуют родители - был (что совершенно очевидно) частой темой воспитательных бесед с Джорджем.

Когда в доме появилось фортепиано - Роза Гершвин купила его, после того, как инструмент приобрела ее сестра (мы тоже не хуже некоторых!) - само собой подразумевалось, что играть на нем будет именно Айра. Однако Джордж совершенно неожиданно для родителей, не слишком-то замечавших, чем действительно интересуется их второй сын (а он тем временем уже успел кое-чему научиться в музыке), продемонстрировал свое умение играть на инструменте, которого в доме прежде не было. Что ж, его тоже пришлось отдать учиться игре на фортепиано. Но основные надежды и здесь вновь возлагались на Айру, а когда его успехи на этом поприще оказались невысоки, мать обвинила во всем педагога и попыталась нанять нового. Тем не менее, Айра сумел освоить только 32 страницы пособия для начинающих пианистов. Что же касается Джорджа, демонстрировавшего все более заметные музыкальные достижения, то Роза Гершвин, упорно желавшая пристроить его в пушной бизнес, регулярно заявляла, что не переживет, если ее сын станет музыкантом...

Но вышло так, что именно Джордж Гершвин, обойдя своего старшего брата, оказался главной планетой своей семьи, в орбите которой вращались все остальные дети Розы и Мориса Гершвинов. Они смогли стать лишь спутниками его блестящего таланта. Оба его брата и сестра «вышли в люди» исключительно благодаря Джорджу: Айра стал «текстовиком» его песен, Френсис - певицей, исполнявшей его шлягеры. И только Артур стал коммивояжером киноиндустрии, но, безусловно, не без протекции брата-композитора.

Джордж Гершвин, разумеется, никого не пытался обманывать, подобно Иакову из ветхозаветного сюжета об обманутом Исаве, отдавшем свое уникальное право первородства за обычную чечевичную похлебку. Желудочно-кишечные проблемы Дж. Гершвина как будто где-то в глубинах его психики опирались на историю из Ветхого Завета. Но тем не менее вековечная и первостепенно важная, едва ли не сакральная традиция строгого иудейского канона о семейном престолонаследии в его случае фактически оказалась нарушенной: музыкальная одаренность младшего брата определила его фактическое первородство и главенство во всем клане Гершвинов. Таким образом, он завладел чужим куском нематериальной собственности, иными словами, незаконно, вне очереди, съел то, что ему не причиталось.

Может быть, Гершвин и не женился-то (несмотря на свой огромный успех у женщин) из-за того, что только таким образом - не оставив потомства - мог «возвратить» Айре ненароком узурпированное право первородства... Конечно, едва ли Дж. Гершвин отдавал себе сознательный отчет в том, что этот библейский сюжет весьма напоминает ситуацию, сложившуюся в их семье. Но не все в нашей психике происходит по разумному и понятному сценарию. Феномен коллективного бессознательного, описанный К.Г.Юнгом, позволяет «помнить» многое из того, что было задолго до нашего рождения, из того, что было не при нас...

И композитор всю свою жизнь стремился доказать всем, что его выдающийся талант давал ему право поглотить чужую участь. И именно этим легко объяснить демонстративно-высокое самомнение Дж. Гершвина (бывшее не чем иным, как желанием постоянно напоминать о себе окружающим), его стремление к постоянным встречам с выдающимися «серьезными» и общепризнанными композиторами - И.Стравинским, М.Равелем, С.Прокофьевым, Д.Мийо, Ф.Пуленком, И.Кальманом. Все эти музыканты как бы «легитимизировали» талант Гершвина в глазах его родственников и его собственных. Прикосновение к великим и признанным авторитетам поднимало Гершвина на те высоты, которые позволяли ему не так сильно чувствовать вину за незлоумышленную узурпацию первородства. За стремлением увидеться с живыми и признанными классиками таилось простое желание услышать дифирамбы и комплименты в свой адрес - теперь уже от величин мирового уровня. И весьма вероятно, что все эти встречи Гершвин затевал ради фраз, наподобие той, что как-то произнес Равель: «Зачем вам быть второсортным Равелем, если вы можете быть первоклассным Гершвином?» И эти слова становились для маэстро тем бальзамом, который был совершенно необходим этому неуверенному в себе человеку. Такие слова были для американского композитора индульгенцией его греха. Но, к сожалению, подобные индульгенции действовали в течение ограниченного срока. Этим же обстоятельством, скорее всего, объясняется и неуклонное желание Гершвина заявить о себе не только в популярных формах - песне или мюзикле, но и в прочих музыкальных жанрах, и композитор сочинял оперы и рапсодии, доказывая себе и всем остальным свои возможности, демонстрируя их беспредельность, неуклонно поднимаясь по лестнице, ведущей от легкой эстрадной музыки к вершинам симфонизма... Все это было необходимо композитору, быть может, только для того, чтобы привлечь к себе внимание единственного человека на свете, еще раз попытаться доказать этому человеку свое право на собственную судьбу, талант, определивший его положение в семейном клане и в обществе. Но... «Моя мать никогда не хвастается мной», - с грустным восхищением как-то сказал он. И за этим восхищением скрывается глубокая печаль выросшего мальчика, дарования которого так и не захотела оценить собственная мать, чей прежний безоговорочный внутрисемейный авторитет бесповоротно померк рядом с властью таланта Джорджа Гершвина, покорившего всю Америку.

За фасадом его высокого самомнения, вокруг которого сложилось немало анекдотов - «Осторожнее! Ты везешь самого Гершвина!», - говорил он шоферу такси; «Скажите моим соседям, что играет сам Гершвин!» - говорил он портье гостиницы, просившего маэстро не музицировать после полуночи; отзыв «Восхитительно!» о своей музыке он встречал удивленной репликой: «И только?!»; иногда он говорил о себе в третьем лице, словно принадлежал уже не столько самому себе, сколько всемирной истории; в любой компании композитор был так эгоцентричен, что однажды после того, как он в очередной раз «перетянул одеяло на себя», приятель спросил его: «Если бы тебе пришлось проделать это еще раз, ты все так же был бы без ума от себя?» - скрывалась рефлектирующая личность, таившая за напускной бравадой и внешним суперменством субтильность, чувство вины и глубокую неуверенность в себе. Гершвин не раз обращался к видным психоаналитикам. Эти специалисты (доктор Г.Зильберг) не раскрыли сути проблем композитора ни ему самому при жизни, ни публике после его смерти. Психосоматические и иные проблемы Гершвина остались неразрешенными.

Невротическая личность с психосоматическими проблемами, стремившаяся к компенсации своих комплексов, - вот что скрывается за той бравадой и лихостью, за всеми этими анекдотами, ставшими почти притчей во языцех. Гершвин, несмотря на свою демонстративную самоуверенность (а, по сути, гиперкомпенсацию), всегда был неуверенным в себе человеком. Именно этим объясняется, в частности, то, что он постоянно внимательно следил за прессой, обращая внимание даже на те интервью, которые давали его близкие и родственники, и эмоционально реагировал по поводу их внешне совершенно безобидных высказываний. А ведь уверенный в себе человек не придает большого значения тому водовороту публикаций, который возникает вокруг него. Неуверенность в себе - вот что пряталось за атлетической и элегантной внешностью блестящего композитора и бонвивана.

Неудивительно, что его внимание к собственной внешности было подчеркнуто акцентированным. Ведь для того, чтобы иметь право на узурпацию первородства, он должен быть безупречен во всех отношениях! И когда Гершвин начал лысеть, не достигнув и 40 лет, это стало для него почти катастрофой. И вот взрослый человек покупает специальный прибор величиной с холодильник, соединенный электрическими проводами со специальным шлемом, надеваемым на голову, и с помощью электромагнитных импульсов, генерируемых этим прибором, начинает стимулировать волосяные луковицы своего скальпа. Эти крайне болезненные процедуры проводились Гершвином ежедневно. После таких сеансов кожа на голове композитора становилась до того нечувствительной, что в нее безболезненно можно было втыкать иголки. И это было бы еще ничего. Но правая височная доля мозга музыканта уже, видимо, была к тому времени поражена опухолью (а может быть, мощный генератор излучения даже стал первопричиной патологии), и эти физиопроцедуры неумолимо приближали смерть композитора, провоцируя рост опухоли.

С февраля 1937 г. странные приступы усталости, разбитости, вялости, какого-то неотчетливого недомогания стали постоянными спутниками Гершвина. Чуть позже к ним присоединились мучительные головные боли. Некоторое время врачи терялись в диагностических догадках, до тех пор, пока у композитора не проявились клинические феномены, сильно смахивавшие на эпилептические эквиваленты-абсансы. Временами он словно проваливался в небытие, переставая дирижировать или разговаривать, то есть делать то, чем занимался в этот момент, как будто отключаясь от происходящего и впоследствии амнезируя эти эпизоды. Гершвин почти постоянно ощущал отвратительный запах жженой резины - это были обонятельные галлюцинации, вызванные опухолью. С течением времени он становился все более раздражительным и вспыльчивым (дисфоричным, как сказал бы психиатр). В июле 1937 г. необходимость в нейрохирургической операции стала очевидной для всех: головные боли, отключающие сознание абсансы и приступы неимоверной астении почти не давали возможности работать и жить. Первая из операций длилась около 15 часов, повторная - около 4, но они смогли продемонстрировать лишь то печальное обстоятельство, что у Гершвина развилась неоперабельная кистовидная опухоль в той части мозга, где слишком густо расположены жизненно важные центры. Композитор умер после операции, не приходя в сознание.

Все его имущество - 350 тыс. долл. наличными, в ценных бумагах и страховке (после выплаты долгов), предметы домашней обстановки, коллекция дорогих живописных полотен (П.Пикассо, О.Ренуар, А.Дерен...) перешло во владение матери.

Игорь ЯКУШЕВ, кандидат медицинских наук.
Архангельск.