23 декабря 2024
Вы здесь
Вадим ТУМАНОВ: А мне жить на свете – нравится!
Вот уж кто «матерый человечище», так это Туманов Вадим Иванович. Как ни била его жизнь в прямом и переносном, а всё равно он вышел в герои нашего времени. Хоть стихи о нем пиши, хоть песни складывай. И складывал, да не кто-нибудь, а сам Высоцкий! Посадили его после войны по политической 58-й. Отправили на Колыму. А там, как Высоцкий с его слов написал: «…И среди ничего возвышались литые ворота, и огромный этап – тысяч пять – на коленях сидел». Скоро слава о Туманове как о человеке до безумия дерзком, для начальства неудобном прокатилась по всем колымским лагерям. После смерти Сталина комиссия с правами Президиума Верховного Совета освободила нашего героя со снятием судимости. И организовал он там же, на Колыме, первую золотодобывающую старательскую артель. Всего их под его началом было 14, а вообще в стране старателей по тумановской модели скоро стала работать целая армия – больше 45 тыс. человек. Сначала это были в основном бывшие зэки, у которых ни семьи ни дома, не знающие, куда податься. Работали как звери, и зарабатывали как короли. Золотодобывающие артели стали экзотическими островками свободы и предпринимательства в море жесткого планирования. Такого советское государство на своих просторах потерпеть не могло и навалилось всей своей махиной на Туманова и его артели, так что кости захрустели. И не спрашивайте – зачем… «Ведь вся история страны – история болезни».
Жизнь у Вадима Ивановича длинная и приключенческая. О ней вы можете прочитать в книге, им же недавно написанной, – «Всё потерять и вновь начать с мечты». Его энергии позавидует и цветущая юность: всё дела, поездки и друзья, для которых сам варит любимую рисовую кашу (вкусная, сама пробовала), не считая прочих угощений. В свои 83 говорит: «Я чувствую себя на 18».
– Если книжку почитать, сколько же вы в своей жизни дрались. Такой забияка?
– А мне казалось, в книге об этом немного, почти всё выброшено. Драк я никогда не любил, но так получалось, что не уйдешь. До сих пор терпеть не могу в рестораны ходить – обязательно кто-нибудь прицепится. Но первым никогда не начинал.
– И в лагере ведь попадали в переделки, и вам тоже доставалось.
– Когда мы с Риммой поженились, поехали в Сочи, в санаторий. Там перед заселением
медосмотр. Разделся. Врач остолбенел: «А это у вас что за шрам? А этот откуда? А тот?» Санаторий такой шикарный, у нас путевка дорогая, люкс! Неудобно мне стало про лагеря колымские говорить. Тогда о войне много писали между Северной Кореей и Южной. Я и говорю: «Это на корейской войне». Ляпнул – и смеюсь. После меня пригласили Римму. Она выходит сердитая: «Что ты там такое наболтал?»
– Жалели медики заключенных?
– С колымской медициной у меня были хорошие отношения. Вот однажды конвоир ударил меня штыком. Привезли окровавленного в Сусуманскую больницу. Рану зашивала вольнонаемная Елизавета Архиповна Попова, главный хирург. Возможно, ей понравилось, как я держался на операционном столе, и она мне предложила остаться в больнице дневальным. Войти в круг медицинской обслуги было невероятным везеньем и иногда последней возможностью уцелеть. А я отказался.
– Почему?
– Мне почему-то было неловко.
– Часто в больницу попадали?
– Довольно часто. Очень запомнился Михаил Михайлович Саков, хирург. Говорят, когда-то кремлевских пациентов лечил. Он обращался к заключенным исключительно на «вы». Однажды к нему попал наш солагерник с ножом в сердце. У парня не было шансов. Его уже готовились списать и вывозить труп. Он оказался на операционном столе у Михаила Михайловича, и остался жив.
– И вас зашивал?
– С ним связана одна история. Однажды выписали меня из больницы. У ворот крытый грузовик дожидается. Уже в машине узнаю – оказывается, нас в штрафной лагерь собираются везти, самый страшный. Пытаюсь спрыгнуть на землю, солдат-казах с автоматом преграждает путь. «Подожди, я больной!» – стараюсь объяснить. Бесполезно. Я бью его, охрана стреляет в воздух, спускает собаку. Влетаю в больницу. Толкаю дверь, которая в палаты. Прошу: «Нож!» Мне ребята протягивают. Протыкаю себе живот, а дальше не режет, только рвет внутри мясо.
– Боже мой, какой ужас!
– Да нет, это несложно сделать. Главное, нож совершенно тупой был. Тогда я, зажимая рану, к медсестре: «Валя, что-нибудь острое!» Девушка протягивает опасную бритву. Выдернув нож, я бритвой режу себе живот. Другое дело! Живот обязательно должен быть порезан до кишок, иначе в больницу не положат. Меня укладывают на операционный стол, а в голове мысль – ушел этап или нет? Подходит Михаил Михайлович. «Ушел, ушел!» – смеется. «Можно я посмотрю?» – говорю и подхожу к окну. В операционной все смеются. Я возвращаюсь на стол. Рану мне зашивал Михаил Михайлович.
– Штрафняк – это так страшно, что вы предпочли операционный стол?
– Там – ты загнанный в клетку зверь. Если нет стрельбы, не лают собаки, чуть утихает ветер, до бараков доносится с караульных вышек: «Пост номер один врагов народа сдал!» – «Пост номер один врагов народа принял!» Камера из 10-миллиметровой стали. Нары сделаны из распиленных пополам громадных бревен. Ни мат раса, ни простыни. Выдерживать долгие морозы в почти не отапливаемых спальных сейфах, изнутри в инее, удается немногим. Однажды я попал на штрафняк «Широкий». Вскоре мне потребовалась операция, и меня под конвоем повезли в районную больницу. Поскольку речь шла о заключенном из штрафняка, направление дол жен был заверить начальник, полковник Пинаев. Сутки машина с кон воем простояла у ворот в больницу, но ее так и не пропустили. Пи наев наложил резолюцию: «Туманова только в морг и никуда более».
– А на территории зоны была своя лагерная больница?
– Была. В одной половине лежали больные, другая – вроде морга или промежуточного кладбища. Зимой сюда свозили обмерзлые трупы. Меня потрясла увиденная там однажды картина. Помещение было битком набито трупами стоймя, как на собрании. Многие трупы стояли вверх ногами.
– В книге своей вы писали, что виртуозно умели «мастырить». Это как?
– Послушайте, мне всегда так хотелось походить на интеллигентного, нормального человека, а вы мне всё с блатной лексикой. Мастырить – это симулировать разные заболевания. Например, горсть снега мнешь в пальцах, отвердевший ком посыпаешь солью и прикладываешь к любому месту. Через некоторое время на коже проступают два-три синебурых пятна. Происхождение не сразу разберешь. Врачи видят страшные язвы, намекающие на проказу. Пятна исчезают на седьмой или восьмой день, но за это время заключенный успевает дух перевести в больнице.
– Вы тоже искали способ хоть немного отдохнуть от лагеря?
– И вызвал у себя симптомы желтухи. Это просто: растираешь таблетку акрихина, порошок разводишь в теплой воде и пипеткой выдавливаешь по несколько капель в каждый глаз. До двух недель белки глаз остаются желтыми. Настоящая желтуха, не иначе! Доктор Селезнёва пальпирует печень: «Слушай, Туманов, оперуполномоченный уверяет, что у тебя мастырка. Клянусь, я в любом случае отправлю тебя в больницу, но скажи мне правду». – «Опер прав». – «Как ты это сделал?» – «Но, Анна Дмитриевна, мы не договаривались, что я вам и это расскажу». Слово она сдержала, какое-то время я находился в больнице.
– А были в тамошних краях врачи-светила?
– Самым известным врачом в Сусуманской центральной больнице был Григорий Миронович Минухин, когда-то видный московский терапевт. Освободили 10 лет спустя – без права выезда. За Григория Мироновича мы переживали, когда пошли разговоры об «убийцах в белых халатах». Но его не трогали. Руководству лагеря тоже нужно было у кого-то лечиться.
– Выходит, «дело врачей» и до колымских лагерей докатилось. Поверили во врачей-убийц?
– В тюрьме эта новость не вызвала повышенного интереса. Зная, как создавались их собственные «дела», не доверяли властям, подозревая, что затевается непонятная пока крупномасштабная провокация. Антисемитизма в колымских лагерях я не встречал. Кто-то мог обозвать солагерника-еврея «жидом». Некоторые уголовники, и необязательно евреи, имели такую кличку и отзывались на нее. Точно так же, как те, у которых были клички «хохол», «татарин», «китаец». Но я твердо знаю, что в лагере никто не смел издеваться над человеком из-за его принадлежности к той или иной национальности.
– Послушаешь вас, Вадим Иванович, все у вас выходят хорошие, весь медперсонал. Так же не бывает.
– А мне вообще всегда нравились люди. А врачи – это особенная профессия, добрая. Какой бы ни был человек, если у него не хватало доброты, я его считал уже неполноценным. Значит, у него не хватало самого главного.
– А что вы чувствуете сегодня, вспоминая Колыму?
– Интересно, почему при воспоминании о Колыме в голову лезет всё поганое, а вспоминать – хорошо! Это же моя молодость! Тут я на шел друзей, встретил Римму, родился сын. Это моя жизнь, как она сложилась. А мне жить на свете – нравится!
– А когда вам в жизни страшно было?
– Всю историю с разгромом нашего старательского движения вспоминать страшно. Травлю газетную. Подумать только, работали у меня полторы тысячи человек. По системе, которая безукоризненно действовала десятилетия. Дали Родине 400 т золота. Производительность труда была в 4-5 раз выше, чем в среднем по стране. Мы создавали высокоорганизованные предприятия от Колымы до Карелии. Если бы везде работали так, по-другому мы бы теперь жили… Вот недавно прилетел мой друг из Благовещенска. И я его спросил: «А как там Хэйхэ»? Дело в том, что еще 20 лет назад мы глядели через Амур, как на той стороне живет китайский город: вечером зажигались у них свечки да керосиновые лампы. А теперь… Стоит Благовещенск, весь перекошенный, а на другом берегу – город, весь в огнях переливается, как молодой Сингапур!
– Обидно за державу?
– Конечно, обидно.
– На что же надеяться?
– На людей, прежде всего.
Жизнь у Вадима Ивановича длинная и приключенческая. О ней вы можете прочитать в книге, им же недавно написанной, – «Всё потерять и вновь начать с мечты». Его энергии позавидует и цветущая юность: всё дела, поездки и друзья, для которых сам варит любимую рисовую кашу (вкусная, сама пробовала), не считая прочих угощений. В свои 83 говорит: «Я чувствую себя на 18».
– Если книжку почитать, сколько же вы в своей жизни дрались. Такой забияка?
– А мне казалось, в книге об этом немного, почти всё выброшено. Драк я никогда не любил, но так получалось, что не уйдешь. До сих пор терпеть не могу в рестораны ходить – обязательно кто-нибудь прицепится. Но первым никогда не начинал.
– И в лагере ведь попадали в переделки, и вам тоже доставалось.
– Когда мы с Риммой поженились, поехали в Сочи, в санаторий. Там перед заселением
медосмотр. Разделся. Врач остолбенел: «А это у вас что за шрам? А этот откуда? А тот?» Санаторий такой шикарный, у нас путевка дорогая, люкс! Неудобно мне стало про лагеря колымские говорить. Тогда о войне много писали между Северной Кореей и Южной. Я и говорю: «Это на корейской войне». Ляпнул – и смеюсь. После меня пригласили Римму. Она выходит сердитая: «Что ты там такое наболтал?»
– Жалели медики заключенных?
– С колымской медициной у меня были хорошие отношения. Вот однажды конвоир ударил меня штыком. Привезли окровавленного в Сусуманскую больницу. Рану зашивала вольнонаемная Елизавета Архиповна Попова, главный хирург. Возможно, ей понравилось, как я держался на операционном столе, и она мне предложила остаться в больнице дневальным. Войти в круг медицинской обслуги было невероятным везеньем и иногда последней возможностью уцелеть. А я отказался.
– Почему?
– Мне почему-то было неловко.
– Часто в больницу попадали?
– Довольно часто. Очень запомнился Михаил Михайлович Саков, хирург. Говорят, когда-то кремлевских пациентов лечил. Он обращался к заключенным исключительно на «вы». Однажды к нему попал наш солагерник с ножом в сердце. У парня не было шансов. Его уже готовились списать и вывозить труп. Он оказался на операционном столе у Михаила Михайловича, и остался жив.
– И вас зашивал?
– С ним связана одна история. Однажды выписали меня из больницы. У ворот крытый грузовик дожидается. Уже в машине узнаю – оказывается, нас в штрафной лагерь собираются везти, самый страшный. Пытаюсь спрыгнуть на землю, солдат-казах с автоматом преграждает путь. «Подожди, я больной!» – стараюсь объяснить. Бесполезно. Я бью его, охрана стреляет в воздух, спускает собаку. Влетаю в больницу. Толкаю дверь, которая в палаты. Прошу: «Нож!» Мне ребята протягивают. Протыкаю себе живот, а дальше не режет, только рвет внутри мясо.
– Боже мой, какой ужас!
– Да нет, это несложно сделать. Главное, нож совершенно тупой был. Тогда я, зажимая рану, к медсестре: «Валя, что-нибудь острое!» Девушка протягивает опасную бритву. Выдернув нож, я бритвой режу себе живот. Другое дело! Живот обязательно должен быть порезан до кишок, иначе в больницу не положат. Меня укладывают на операционный стол, а в голове мысль – ушел этап или нет? Подходит Михаил Михайлович. «Ушел, ушел!» – смеется. «Можно я посмотрю?» – говорю и подхожу к окну. В операционной все смеются. Я возвращаюсь на стол. Рану мне зашивал Михаил Михайлович.
– Штрафняк – это так страшно, что вы предпочли операционный стол?
– Там – ты загнанный в клетку зверь. Если нет стрельбы, не лают собаки, чуть утихает ветер, до бараков доносится с караульных вышек: «Пост номер один врагов народа сдал!» – «Пост номер один врагов народа принял!» Камера из 10-миллиметровой стали. Нары сделаны из распиленных пополам громадных бревен. Ни мат раса, ни простыни. Выдерживать долгие морозы в почти не отапливаемых спальных сейфах, изнутри в инее, удается немногим. Однажды я попал на штрафняк «Широкий». Вскоре мне потребовалась операция, и меня под конвоем повезли в районную больницу. Поскольку речь шла о заключенном из штрафняка, направление дол жен был заверить начальник, полковник Пинаев. Сутки машина с кон воем простояла у ворот в больницу, но ее так и не пропустили. Пи наев наложил резолюцию: «Туманова только в морг и никуда более».
– А на территории зоны была своя лагерная больница?
– Была. В одной половине лежали больные, другая – вроде морга или промежуточного кладбища. Зимой сюда свозили обмерзлые трупы. Меня потрясла увиденная там однажды картина. Помещение было битком набито трупами стоймя, как на собрании. Многие трупы стояли вверх ногами.
– В книге своей вы писали, что виртуозно умели «мастырить». Это как?
– Послушайте, мне всегда так хотелось походить на интеллигентного, нормального человека, а вы мне всё с блатной лексикой. Мастырить – это симулировать разные заболевания. Например, горсть снега мнешь в пальцах, отвердевший ком посыпаешь солью и прикладываешь к любому месту. Через некоторое время на коже проступают два-три синебурых пятна. Происхождение не сразу разберешь. Врачи видят страшные язвы, намекающие на проказу. Пятна исчезают на седьмой или восьмой день, но за это время заключенный успевает дух перевести в больнице.
– Вы тоже искали способ хоть немного отдохнуть от лагеря?
– И вызвал у себя симптомы желтухи. Это просто: растираешь таблетку акрихина, порошок разводишь в теплой воде и пипеткой выдавливаешь по несколько капель в каждый глаз. До двух недель белки глаз остаются желтыми. Настоящая желтуха, не иначе! Доктор Селезнёва пальпирует печень: «Слушай, Туманов, оперуполномоченный уверяет, что у тебя мастырка. Клянусь, я в любом случае отправлю тебя в больницу, но скажи мне правду». – «Опер прав». – «Как ты это сделал?» – «Но, Анна Дмитриевна, мы не договаривались, что я вам и это расскажу». Слово она сдержала, какое-то время я находился в больнице.
– А были в тамошних краях врачи-светила?
– Самым известным врачом в Сусуманской центральной больнице был Григорий Миронович Минухин, когда-то видный московский терапевт. Освободили 10 лет спустя – без права выезда. За Григория Мироновича мы переживали, когда пошли разговоры об «убийцах в белых халатах». Но его не трогали. Руководству лагеря тоже нужно было у кого-то лечиться.
– Выходит, «дело врачей» и до колымских лагерей докатилось. Поверили во врачей-убийц?
– В тюрьме эта новость не вызвала повышенного интереса. Зная, как создавались их собственные «дела», не доверяли властям, подозревая, что затевается непонятная пока крупномасштабная провокация. Антисемитизма в колымских лагерях я не встречал. Кто-то мог обозвать солагерника-еврея «жидом». Некоторые уголовники, и необязательно евреи, имели такую кличку и отзывались на нее. Точно так же, как те, у которых были клички «хохол», «татарин», «китаец». Но я твердо знаю, что в лагере никто не смел издеваться над человеком из-за его принадлежности к той или иной национальности.
– Послушаешь вас, Вадим Иванович, все у вас выходят хорошие, весь медперсонал. Так же не бывает.
– А мне вообще всегда нравились люди. А врачи – это особенная профессия, добрая. Какой бы ни был человек, если у него не хватало доброты, я его считал уже неполноценным. Значит, у него не хватало самого главного.
– А что вы чувствуете сегодня, вспоминая Колыму?
– Интересно, почему при воспоминании о Колыме в голову лезет всё поганое, а вспоминать – хорошо! Это же моя молодость! Тут я на шел друзей, встретил Римму, родился сын. Это моя жизнь, как она сложилась. А мне жить на свете – нравится!
– А когда вам в жизни страшно было?
– Всю историю с разгромом нашего старательского движения вспоминать страшно. Травлю газетную. Подумать только, работали у меня полторы тысячи человек. По системе, которая безукоризненно действовала десятилетия. Дали Родине 400 т золота. Производительность труда была в 4-5 раз выше, чем в среднем по стране. Мы создавали высокоорганизованные предприятия от Колымы до Карелии. Если бы везде работали так, по-другому мы бы теперь жили… Вот недавно прилетел мой друг из Благовещенска. И я его спросил: «А как там Хэйхэ»? Дело в том, что еще 20 лет назад мы глядели через Амур, как на той стороне живет китайский город: вечером зажигались у них свечки да керосиновые лампы. А теперь… Стоит Благовещенск, весь перекошенный, а на другом берегу – город, весь в огнях переливается, как молодой Сингапур!
– Обидно за державу?
– Конечно, обидно.
– На что же надеяться?
– На людей, прежде всего.
Попросила я у Вадима Ивановича автограф на книге на прощанье.
– Напишу просто «всегда счастья» – пойдет?
– Еще как. Как раз мне этого самого счастья очень даже не хватает.
– Неужели? Это значит, ты не с той стороны смотришь… Мы с Володей Высоцким раз такую картину жизни наблюдали. Был у нас один знакомый, который вечно ныл: дескать, трудности кругом, работы много, вечно неприятности. А другой с утра придет к киоску, врежет граненый стакан и изумляется на понурых спешащих людей: куда бегут, день такой солнечный, как хорошо на свете жить. Мы спорили, кто из них прав, разошлись в два часа ночи. Утром просыпаемся, Володя говорит: «Ну как, к ларьку или на работу?»... И мы пошли к ларьку...
Беседу вела
Татьяна ГАВРИЛОВА.
– Напишу просто «всегда счастья» – пойдет?
– Еще как. Как раз мне этого самого счастья очень даже не хватает.
– Неужели? Это значит, ты не с той стороны смотришь… Мы с Володей Высоцким раз такую картину жизни наблюдали. Был у нас один знакомый, который вечно ныл: дескать, трудности кругом, работы много, вечно неприятности. А другой с утра придет к киоску, врежет граненый стакан и изумляется на понурых спешащих людей: куда бегут, день такой солнечный, как хорошо на свете жить. Мы спорили, кто из них прав, разошлись в два часа ночи. Утром просыпаемся, Володя говорит: «Ну как, к ларьку или на работу?»... И мы пошли к ларьку...
Беседу вела
Татьяна ГАВРИЛОВА.
- Войдите или зарегистрируйтесь, чтобы отправлять комментарии
|
|
|
|
Издательский отдел: +7 (495) 608-85-44 Реклама: +7 (495) 608-85-44,
E-mail: mg-podpiska@mail.ru Е-mail rekmedic@mgzt.ru
Отдел информации Справки: 8 (495) 608-86-95
E-mail: inform@mgzt.ru E-mail: mggazeta@mgzt.ru