Темнота и тишина...

80 лет назад М.Булгаков завершил работу над романом «Мастер и Маргарита»

 «Мастер и Маргарита» - библия советских интеллигентов, сыгравших в жизни романа негативную роль, в результате чего книга М.А. Булгакова стала не текстом - Писанием. Интеллигенты, с тайным подмигиванием авгуров, цитировали роман, вкладывая туманное содержание в слова, подлинный смысл коих был им неведом: «Рукописи не горят», «Никогда никого ни о чем не просите…», «Он не заслужил света, он заслужил покой»… Эти реплики, оркестрованные ироническими «понимающими» улыбками и прочими  мимическими хлопотами, стали паролем советских «масонов», воспринявших лишь карнавальную мишуру романа, не обративших внимание на важные вещи, многое говорящие о книге и ее авторе, написавшем «Евангелие Сатаны»; чего не отрицал сам писатель.

                         Дьявол, таящийся в деталях

Булгаков написал роман, тайные смыслы коего были ясны людям дореволюционной культуры, могущим понять роман иначе, чем уразумели его читатели более поздних времен; для которых Воланд стал олицетворением «справедливого возмездия». Не-моление, предписанное дьяволом: «Никогда никого ни о чем не просите. Особенно – у того, кто сильнее вас» предполагает отказ от молитвы, возносимой к Богу, который априори всемогущ и потому сильнее любого создания. «Просите, и дано будет вам…», - сказано в Библии, что превращает «гордую» реплику из романа – в горделиво-заносчивую антитезу Священному Писанию: книга вступает в полемику с Книгой. Иешуа умирает с именем Пилата на устах, что является кощунством. «Он не заслужил света, он заслужил покой» - трагические слова о человеке, над которым свершился Страшный Суд, и его мечта о вечном доме с венецианским окном и вьющимся виноградом и вишневом саде осуществилась: Мастер упокоился на территории Тьмы, а ведь «Бог – есть свет». Этот беспросветный удел поколения советских интеллигентов считали «счастливым финалом». Свита Дьявола - вполне симпатичные существа, «воздающие», остроумные… Они могут поджечь дом и оторвать голову, но это пустяк. Да и голову они потом иногда обратно приставляют. «Логика Воланда ослепила массу людей, чуждых культуре религиозной мысли… образованцы… принялись восхвалять сатану как своего наконец-то найденного учителя» (А. Кураев). Постсоветские учебники, включившие роман в программу школы, называют Воланда «носителем высшей справедливости». Книга была прочтена ровно наоборот по отношению к тому, что задумал автор. Так уже бывало с Булгаковым: «25-го читал труппе Сатиры пьесу… Все единодушно вцепились и влюбились в Ивана Грозного. Очевидно, я что-то совсем не то сочинил».

Статья диакона Кураева позволяет прочитать книгу Булгакова иначе, чем он был трактован т.н. массовым читателем. Но вольно или невольно писатель оказался инфернальным инструментом, при помощи которого в культурный обиход его почитателей были внедрены ложные смыслы. Дьявол, таящийся в деталях, не был узнан, став кумиром интеллигенции, сочувствующей Пилату, худенькому демону-пажу, темно-фиолетовому рыцарю, ведьме Маргарите, Воланду...

Обаяние авантюрного сюжета; таинственность истории возникновения романа и сбережения его рукописи; оттенок фронды (полузапретный плод); необременительный оккультизм, упрощенная мистика и легкая эротика; москвоведческая шарада топонимики, позволявшая искать маршруты героев книги в переулках, еще не раздавленных советскими многоэтажками Сивцева Вражка и постсоветскими монстрами Арбата… Интеллигенция соскучилась по чтению, не облаченному в идеологический френч «Кавалера Золотой Звезды». На фоне книг с предсказуемым содержанием о борьбе лучшего – с хорошим, но временно заблуждающимся, текст Булгакова был деликатесом. Желание просто почитать затмило пошлые имена персонажей: Варенуха, Аркадий Аполлонович Семплеяров, Никанор Босой, Алоизий Могарыч… - такие герои более уместны в скетчах Тарапуньки/Штепселя. Конечно, это эхо гоголевских Шпонек и Анучкиных, но то, что у Гоголя выглядит непринужденно, Булгаков превращает в немного натужный фельетон.

                               Утраченный рай

Он не собирался становиться литератором. Булгаков намеревался быть врачом, но любой биографический очерк о нем начинается фразой: «Писатель родился в Киеве в 1891 году».

Свечки соцветий каштанов; колокольный звон, плывущий со всех сторон; монахи бесчисленных монастырей, рассеянных по городу. На базарах слышно украинское наречие, но сам Киев говорит по-русски, не вдаваясь в незамысловатые лингвистические шарады вроде: «Как по-украински будет кот?... А кит?» - китов на Украине отродясь не бывало.

 Дом на Андреевском Спуске: рядом Замковая гора, по другую сторону которой лежат Кожемяки (там жил герой русских былин Никита Кожемяка); вдали видна Почайна (былинная Пучай-река: там обитал дракон, с ним сразился Добрыня Никитич). Ниже - Днепр, выше - Софийский собор, потом по Десятинной улице, по Владимирской – до Золотых Ворот. Дальше Бибиковский бульвар, на нем стоит гимназия, куда ходил мальчик Миша Булгаков, гимназистки в зеленых передниках на бульваре. Рядом университет, в который он поступил, чтобы стать врачом. Вниз и налево – Крещатик и Козье Болото, получившее через сто с лишним лет сомнительную славу майдана…

А дома – зеленый абажур, чашки с нежными цветами снаружи и золотые внутри, особенные, в виде фигурных колонок, пианино, кафельная печь, стол, вокруг которого вечерами собираются, чтобы разговаривать о том, о сем, не беспокоясь из-за того, что происходит на улицах, ибо там – всегда и навечно – свечки соцветий в ладонях каштанов, а зимой – крупный мягкий снег, полетевший в пятна у фонарей, и рождественская елка с разноцветным парафином, горящим на зеленых ветвях. И звон колоколов. И Подол. И Днепр. Рай Булгакова, утраченный им и оставивший по себе страницы книг.

Поначалу все казалось предначертанным, понятным и предсказуемым: гимназия - университет – клиника – частная практика – абажур, рояль, комод, стол со скатертью… До поры все шло именно так. Но – война, революция, Гуляй Поле, прокатившееся по Малороссии… - и все закончилось. Воспроизведение уюта, покоя, защищенности стало немыслимым. В дом ворвалась улица, и пропал дом. Колокольный звон оказался похоронным.

Майданы революций, поля гражданской войны, митинги на площадях, голод, неустроенность разрушили до основанья мир, покой и предопределенность. Для человека, склонного к тревоге, каким был писатель, рутинная стабильность и упорядоченное однообразие регламента были якорем, державшим психику в равновесии. Десять лет Булгаков ходил одной и той же дорогой: сначала в гимназию, потом – в университет. На этом маршруте ему был знаком каждый булыжник мостовой – сначала туда, потом домой, где зеленый абажур опустит световую завесу-преграду, отрезав улицу от дома, укрыв световой портьерой портреты на стенах, скатерть на столе, надписи на кафеле печи… Но улица влезла в дом, разбив окна взрывной волной канонады.

В начале первой мировой войны Булгаков был военным врачом. Потом его направили в Вязьму. Мечта о частной практике киевского венеролога осталась в статусе далекой и неочевидной перспективы. Любой момент мог вспыхнуть тревогой нового ургентного случая. Каждый земский врач, по сути, работал в ситуации многомесячного дежурства. Спасая больного дифтерией ребенка, «…Булгаков случайно инфицировался и вынужден был ввести себе противодифтерийную сыворотку. От сыворотки начался зуд, выступила сыпь, распухло лицо. От зуда, болей он не мог спать и попросил впрыснуть себе морфий».

Почти все главные герои Булгакова имеют радикал психастенической личности. Им свойственны тревожность, перфекционизм, мнительность, неуверенность, совестливость, пунктуальность; они озабочены деталями и постоянно перепроверяют сделанное. Они мнительны и ипохондричны. У них нет спонтанности и непосредственности; но при этом они впечатлительны и внутренне эмоциональны. Они не столько стремятся к успеху, сколько боятся поражения. При любой неопределенности они теряются, отказываясь от Действий. Это - логики, склонные к умственной жвачке и фантазированию. Порой они мелочно принципиальны, выглядят высокомерными (булгаковский монокль). Они упрямы при попытке покуситься на важные для них понятия. Декомпенсированная психастения может формировать фобии и депрессию. Некоторые пациенты алкоголизируются, что снижает их тревогу.

Тревожно-мнительный человек склонен паниковать в любой неожиданной ситуации. В отличие от страха (изолированной фобии), имеющего конкретные очертания (огонь, вода, высота…) и не проявляющегося в отсутствие ключевого фактора; тревога – эмоция, не имеющая конкретной точки приложения, а потому существующая безотносительно к реалиям. Она - вечный спутник психастеника и может провоцироваться любым событием. Тревога становится свойством личности, превращаясь в настолько привычную, что перестав быть заметной, воспринимается субъектом как норма. Он уже не замечает своей взвинченности, раздражения, не слышит, что говорит быстрее и громче, чем нужно, теряет чувство времени, думая, что опаздывает. У него возникает непродуктивная суетливость.

Человеческая психика всегда ищет точку приложения тревоги. Найдя формальное объяснение дискомфорта, тревожно-мнительный субъект мысленно восклицает: «вот в чем дело!» и ненадолго успокаивается. Ненадолго, так как его объяснение будет неверным: тревога существует в его психике безотносительно к внешним событиям; ее всплеск оркеструет любой сюжет его жизни, вписываясь в ожидание экзамена, подготовку к поездке, гул приближающейся канонады…

Булгаков испугался, это стало поводом для приема морфия. Препарат притормозил активность коры мозга, сгладив соматические симптомы и убрав тревогу. Человек, привычный к беспокойству, ставшему формой его экзистенции, испытывает огромное облегчение, когда оказывается, что тревога – не есть непременное условие бытия. Булгакову стало хорошо и покойно. Морфий возвращал ощущение упорядоченности. А потом сформировалось привыкание. «Весной 1918 г. Булгаков приехал в Киев в тяжелом состоянии – после неудачных попыток излечения… стал пить опий прямо из пузырька…» «Смерть от жажды – райская, блаженная смерть по сравнению с жаждой морфия. Так заживо погребенный, вероятно, ловит последние ничтожные пузырьки воздуха в гробу и раздирает кожу на груди ногтями» (рассказ «Морфий»). «Его физическое состояние, как и душевное, было ужасным: он оставался во власти наркомании. Повторялись периоды тяжелой душевной депрессии, когда ему казалось, что он сходит с ума, и он молил жену: «Ведь ты не отдашь меня в больницу?»…» Жена писателя «…стала обманывать его, впрыскивать дистиллированную воду вместо морфия, терпела его упреки, приступы депрессии». Булгаков выбрался из пропасти наркомании. Но остались страхи…

                       Охранная грамота от Сталина

В 1921 г. он переехал в Москву. Холод, голод, карточки, уплотнение жилья – новая власть не оставляла пассеистам шансов. Знакомая писателя вспоминала: «Было видно, что жилось ему плохо, я не представляла, чтобы у него были близкие. Он производил впечатление ужасно одинокого человека». Булгаков работал в газетах хроникером, фельетонистом, начал печатать рассказы. Он осваивал Москву, узнав, что здесь тоже было Козье Болото, ныне называющееся Патриаршие Пруды. Здесь начнется действие его главного романа.

Советскую власть писатель не любил (Да, я не люблю пролетариата…) Ему не нравились ни революционность изменений, к которым все сложнее было приспособиться, ни их содержание. Частная жизнь становилась общественным достоянием; простое желание домашнего уюта и покоя пригвождалось ярлыком «мещанство». Это определение походило на corpus delicti, за коим должен следовать приговор. Булгакова коробило от «ответов Чемберлену» и «Нигде кроме, как в Моссельпроме». Но у него была надежда на то, что он сможет не читать советских газет, если укроется в стенах дома, задернет кремовые гардины и зажжет лампу под абажуром, чтоб зеленый отсвет оградил его от улицы, где шумели майданы, собрания, демонстрации и чистки.

Булгаков развелся, снова женился. Его литературные и бытовые дела пошли на лад. С 1926 г. во МХАТе шли «Дни Турбиных», в театре им. Вахтангова – «Зойкина квартира», Камерный театр А. Таирова репетировал «Багровый остров». Но критики были настроены негативно. За десять лет - 3 положительных рецензии и 298 отрицательных. К 1930 г. Булгакова печатать перестали. Его пьесы были сняты с репертуара, что сказалось на материальном положении писателя. В марте 1930 года он обратился с письмом к Правительству с просьбой позволить эмигрировать или разрешить работать во МХАТе: Писатель, как его персонаж – профессор Преображенский, попросил дать ему бумажку - охранную грамоту. Он получил ее. 18 апреля 1930 года Булгакову позвонил Сталин, посоветовав ему обратиться с просьбой о зачислении во МХАТ: «Я думаю, они согласятся…» Спустя некоторое время к постановке был разрешен «Мольер». Булгаков обращался к Сталину еще три раза. Его письма были исполнены достоинства. Но «Трижды приглашают чертей», - говорит Мефистофель вызвавшему его Фаусту – иначе нечистая сила не может войти. Приглашения прозвучали. В 1932 года во МХАТе были восстановлены «Дни Турбиных».

В письме Сталину были строки врача, поставившего себе диагноз: «С конца 1930 г. я страдаю тяжелой формой нейрастении с припадками страха и предсердечной тоски, и в настоящее время я прикончен».

Снаружи, за задернутыми шторами, строился Метрополитен, возводились Днепрогэс и Магнитка. Прошел судебный процесс Промпартии. Бухарина вывели из Политбюро. Застрелился Маяковский. Швондеры сшибали с совтрудящихся добровольно-принудительный налог, уже не под предлогом покупки журналов для детей Германии, а «на дирижабль». В 1931 г. Булгаков женился в третий раз. В конце 1931 г. начали взрывать Храм Христа Спасителя. К этому времени писатель уничтожил роман «Копыто инженера» - первую версию «Мастера и Маргариты».

Он не совпал со временем – ни по форме, ни по содержанию. Люди советской улицы говорили иначе, и язык этот был темен и страшен. Их интересовали другие вещи и темы. Они пели странные песни про «кудрявую», которой почему-то следовало не спать, а немедленно вставать и куда-то идти. Они ходили строем. Они думали хором. Они маршировали по площадям с лозунгами «Даешь!» и «Долой!» Они не сворачивали – как трамвай: от них нужно было успеть увернуться. Они оставили «…от старого мира только папиросы «Ира»». С ними было скучно и страшно: в любой момент можно было услышать вопрос «Чем вы занимались до семнадцатого года?» И эти автомобили, которые заезжали даже в арбатские переулки… Любой выход на улицу был чреват опасностями. Когда писатель выходил из дома, то держал под руку жену, иначе у него начинался приступ паники – со страхом смерти, вегетативными реакциями, чувством нехватки воздуха... Тревога нашла точку приложения и нажала на нее. У Булгакова обострилась агорафобия – боязнь пространств. Улица, от которой писатель мог спрятаться под домашним абажуром; наносила ему удар под ложечку: он задыхался.

В 1934 г. он был принят в Союз писателей. 1936 год: «Мольер» после пяти лет репетиций и семи представлений был запрещен; «Правда» напечатала разгромную рецензию о «фальшивой, реакционной, негодной» пьесе. В 1939 г. писатель работал над пьесой о Сталине. Она готовилась к постановке, которая внезапно была отменена: так распорядился Сталин. Видимо, это стало причиной ухудшения состояния Булгакова, на этот раз - соматического. Врачи диагностировали у него гипертонический нефросклероз. Болезнь прогрессировала, Мастер ослеп. «Он не заслужил света»?

А потом наступил окончательный покой…

Игорь ЯКУШЕВ,
доцент Северного государственного медицинского университета
Архангельск