Вторая война доктора Темесова

Нет времени на пустые разговоры, решения надо принимать мгновенно

Осетинское и иранское имя Сармат означает «сын скифа», одним словом, кочевник и воин: древний народ сарматов, согласно историческим хроникам и легендам, отличался воинственностью. Нам же это слово более известно как название российского стратегического ракетного комплекса, то есть боевого оружия.

Российский доктор Сармат Темесов – травматолог­ортопед, старший научный сотрудник столичного Научно­-практического центра хирургии, кандидат медицинских наук – наше мирное оружие в зоне специальной военной операции. «Кочевник и воин» – это точно про него, хотя внешне скажешь: очень спокойный, деликатный человек. И тем не менее…

С.Темесов оканчивал Первый Московский государственный медицинский университет им. И.М.Сеченова как раз в последние годы существования там военной кафедры. Изучал военно­полевую хирургию, бывал на военных сборах, получил звание лейтенанта запаса и погоны, принял присягу. Ровно через год всё это пригодилось: когда начался военный конфликт между Грузией, Абхазией и Южной Осетией, молодой специалист взял отпуск и уехал добровольцем, работал в больницах Владикавказа и Цхинвала, оперировал раненых бойцов. Та война хоть и была короткой, но пострадавших было много, местные врачи не справлялись.

Теперь – поездки в Донецк, их уже близко к десятку.

– Сармат Алимбекович, зачем вам это?

– Странный вопрос. Я же врач, а врачи на войне нужны в большом количестве. Могу сам оперировать, могу помогать коллегам оперировать, в конце концов, просто каталки с ранеными по больнице возить, если надо.

Солдаты же идут воевать не за награды, а за идею, так надо ли из врачей героев создавать? Не думаю. Мы просто делаем то, что должны делать.

– Как руководство клиники относится к тому, что вы перио­дически уезжаете в зону СВО?

– Нормально относится, с пониманием, тем более что я не в командировку езжу, а либо в плановый отпуск, либо беру дни за свой счёт. Поскольку у нас не скоропомощная больница, всегда можно договориться с пациентами и немного сдвинуть график плановых операций или более интенсивно поработать перед отъездом – одним словом, все проблемы решаемы при желании.

– Первую свою поездку на Донбасс помните, когда и как это было?

– Специальная военная операция началась 24 февраля 2022 г., а в первые дни марта мы уже были там. Поехали группой из десяти человек, с неё, собственно, и начало затем формироваться врачебное сообщество «Друзья медицины Донбасса».

Направились своим ходом на двух автомобилях в сторону Донецка. Поездка была, надо признаться, нервная: мы точно знали, для чего едем туда, но плохо представляли, что нас там ждёт. Пересекли таможню и уже около полуночи въехали на территорию ДНР. Кругом густая тьма, только взрывы слышны. В машине тишина, все молча переглядываются друг с другом: ни говорить, ни тем более шутить желания нет. И уснуть не получается. А приехали на место, распределились по больницам, сразу включились в работу, и как­то отпустило. Грохочет? Ну и ладно, не отвлекайся, оперируй.

Меня направили по профилю – в Республиканский травматологический центр (РТЦ), с тех пор в каждую свою поездку я работаю именно там.

Донецкий травмоцентр всегда был сильной и авторитетной научно-­клинической школой, а за 9 лет войны стал ещё сильнее. Для меня, хирурга с большим стажем, поначалу многое из того, что умеют делать коллеги именно в плане боевой травмы, было новым. Особенно в хирургии позвоночника, поскольку моя специализация – травмы конечностей и эндопротезирование суставов. Так что пришлось доучиваться в процессе работы.

Что касается протезирования суставов, заниматься этим в Донбассе мне не приходилось. Это всё­таки плановая хирургия, а сразу после боевых ранений такие операции невозможны, потому как при разрушенном бедре или колене первым делом конечность надо спасать, а то и жизнь, к тому же при минно­взрывной травме рана всегда инфицирована. Думаю, придёт время, и этот мой опыт понадобится там.

– Пригодились ли вам знания и навыки военно­полевой медицины, полученные в студенчестве, или реальность не имеет ничего общего с тем, чему вас учили?

– Конечно, пригодились. Например, правила сортировки раненых чрезвычайно важно знать: как распределить пострадавших по разным этапам оказания помощи. Затем в госпитале кому и какую помощь оказывать в первоочередном порядке: кого на рентген, кому гипс наложить, кого немедленно в шоковую палату, а кого в операционную.

Правда, при одновременно большом поступлении раненых с минно­взрывной травмой сортировать по очерёдности хирургической помощи чрезвычайно сложно. Ты работаешь в операционной, а за дверью ещё несколько пациентов в таком же тяжёлом состоянии, и надо быстро помочь тому, кто уже на операционном столе, потому что если задержишься, то потеряешь других. Совершенно нет времени на праздные раздумья и пустые разговоры, решения надо принимать мгновенно. Требуется помощь – зовёшь кого­то из соседней операционной, там это в порядке вещей.

– Означает ли сказанное вами, что в Донбассе сейчас не нужны начинающие травматологи, а нужны опытные?

– На самом деле нужны любые, потому что работы очень много. Хирургические руки лишними там точно не будут. Опыт наработается, главное – требуются люди неравнодушные. И ещё выносливые, потому что раненых иной раз поступает одновременно очень много.

Во время второй поездки мы оказались в Донецке как раз в тот день, когда в центр города прилетела ракета «Точка­У», помните этот страшный случай? Всех пострадавших – порядка 35 человек – тогда доставили в РТЦ. После взрывного ранения травма оскольчатая, грубая. Кровотечения, оторванные конечности, болевой шок… Коридор в приёмном отделении был сплошь заставлен каталками.

Здесь следует сказать о том, как быстро и чётко была организована работа в РТЦ: моментально провели сортировку, определили очерёдность подачи на операционный стол, собрали хирургические бригады, и уже через полчаса во всех операционных шла работа. В этом плане нам есть чему поучиться у донецких коллег, как говорится, на всякий пожарный случай.

– Поскольку для вас это не первый опыт, скажите, насколько нынешняя война отличается от предыдущих военных конфликтов?

– Отличается принципиально. Другой характер боевых действий, другое оружие, соответственно, другая боевая травма. Нынешняя война – это битва интеллектов. Разведкой занимаются спутники, от них невозможно ничего утаить. Бомбят беспилотники. А знаете, что такое снаряд с таймером? Он взрывается не при падении на землю, у него механизм срабатывает на заданной высоте, чтобы пора­зить движущуюся цель, например боевую машину. Представьте, снаряд летит параллельно движению машины и взрывается, не касаясь её, а эффект тот же, что от прямого попадания.

После минно­-взрывных ранений приходится выполнять очень много ампутаций. Конечно, если есть возможность спасти руку или ногу, то спасаем. Но, честно говоря, сохранить конечность после такой травмы крайне тяжело, а чаще прос­то невозможно. Иной раз другого способа сохранить человеку жизнь, кроме как ампутировав руку или ногу, нет.

Никогда не забуду один такой случай. Привезли с передовой 22­-летнего парня с ранением верхней трети голени, дефект огромный – нет части кости и тканей, а главное – кровит, как из ведра. Одну дозу крови переливаем, вторую, но стабилизировать не удаётся, кровотечение не прекращается, потому что сосуды разорваны. И запасы крови не бесконечны, и времени шить сосуды не осталось. Понимаешь, что нет никакой, ни малейшей технической возможности сохранить ногу. Один вариант – ампутировать, чтобы парень живым остался. Жёсткие условия ставит война перед военными хирургами, эмоционально нелегко в такие моменты.

Большое число участников СВО, которые вернутся домой с ампутированными руками или ногами, – это обстоятельство тоже можно назвать спецификой этой войны.

– Данную специфику надо иметь в виду системе здравоохранения и социальной защиты: тысячам человек потребуется протезирование конечностей, а выпускают ли наши предприятия такую продукцию в нужном количестве? То же самое с расходниками для остеосинтеза: хватает ли их там, в больницах Донбасса?

– Хватает только­-только, в этих материалах есть большая потребность. Мы каждый раз с собой привозим металлоконструкции и крепёж, сразу всё расходуется. Пусть те, кто планирует поездки с гуманитарными грузами, везут стержневые конструкции и аппараты Илизарова, они там необходимы.

– В том числе для лечения раненых пленных вэсэушников?

– Да, и для них тоже. Там все находятся в одном отделении – раненые российские военные, раненые мирные жители и раненые пленные украинские бойцы. Последних, конечно, охраняет конвой.

– И как они себя ведут?

– Тихо. Беседуешь с ними – никаких отличий от нас, говорят на чистом русском языке. Про политические взгляды я их не спрашиваю, для меня они такие же пациенты, как все остальные. Хотя…

Очень жалко детей. Ты лечишь раненого пленного мужика, а в это время в соседней палате лежит 12­летняя девочка, ставшая глубоким инвалидом. Родители погибли, когда семья попала под обстрел, девочка была ранена в грудной отдел позвоночника и теперь полностью парализована. Её прооперировали, сделали всё, что возможно, однако пока небольшое движение удалось восстановить только в руках. Что ждёт этого ребёнка впереди? Страшно даже представить.

– Как вы считаете, необходимо ли восстановить военные кафедры в гражданских медицинских вузах или достаточно знаний по общей хирургии, а остальное наработается непосредственно в госпиталях? Есть скептики, которые считают, что обучение военно-­полевой хирургии и лейтенантские погоны врачам ни к чему: сейчас мы закончим СВО и наступит мир во всём мире.

– Однозначно, военные кафед­ры восстанавливать нужно. И не только потому, что военно-­полевая медицина – это серьёзный самостоятельный раздел, его на бегу осваивать сложновато будет. «Военка» в медицинском вузе должна быть ещё и затем, чтобы врач, который отправляется в зону боевых действий, умел вести себя в условиях войны: пользоваться оружием, знать, как эвакуировать раненых, что делать во время бомбёжки и так далее. В конце концов, на военной кафедре воспитывают в человеке патриотизм, ты Родине присягаешь, а это немаловажно.

Тем, кто считает, что такие кафедры возродят напрасно, что ни знания, ни опыт никому никогда не пригодятся, я отвечу так: не пригодятся – и слава богу. А пока они очень-­очень нужны.

– Как сегодня вас воспринимают коллеги в ДНР – по­-прежнему как гостей?

– Уже нет. Во время первой поездки, наверное, они воспринимали нас как «десант туристов», однако во второй раз мы ехали туда, уже наверняка зная, что нас ждут. Завязались дружеские отношения, мы с коллегами постоянно на связи, советуемся друг с другом по каким­то клиническим случаям. Проводим совместные научные конференции, доктора из новых регионов приезжают в Москву посмотреть, как работают клиники здесь. В принципе, каноны медицины и технологии лечения везде одинаковые, а вот организация процессов имеет некоторые различия, мы учимся друг у друга.

Но самое интересное лично для меня там – это, конечно, люди. Они невероятно сильные. Не секрет, что с началом СВО многие медработники уехали из Донецка, остались только те, кто считает Донбасс частью России и готов свою землю защищать. В больницах возник кадровый дефицит, а нагрузка резко выросла, так что наша помощь крайне необходима.

Меня особенно радует то обстоятельство, что большое число моих знакомых врачей интересуются, как присоединиться к нашей команде либо через Департамент здравоохранения поехать на Донбасс. Здорово, когда приезжаешь в Донецк и встречаешь там докторов из Москвы и других регионов России, которые едут добровольцами.

Условия, конечно, непростые: воды там нет, постоянно бомбят, то есть в любой момент может прилететь под ноги на улице или в операционную. Кого­то это останавливает, но не нас. За день так наработаешься, что ночные «ба­бах» за окном вообще не мешают.

– Семья ещё не просит вас окончательно вернуться с вой­ны?

– Просит, конечно. Ну что сказать на это?... Просьбы принимаются, рассматриваются. Положительного ответа пока дать не могу.

Елена БУШ,

обозреватель «МГ».

Фото из личного архива
С.Темесова.